— Так что же ты придумал?

— Перенесу дверь нашего дома на другую сторону!

Так он и сделал.

Позвал столяра, мистера Уилльямса, и каменщика, мистера Билла Дэвиса — сам-то он уже стар был, чтобы справиться с такой работенкой, — заплатил им не скупясь, и они перенесли дверь его дома на другую сторону. И каждый вечер, после ужина, старичок — добрая душа брал помойное ведро, и стоило ему сделать каких-нибудь десять шагов — вот он уже у ограды своего сада. Хоп! II все очистки за оградой.

За оградой, да только с другой стороны!

С тех пор, наверное, и повелось, что дверь у валлийцев не на ту сторону.

Да, а старичок-то, между прочим, внакладе не остался. С мистером Уилльямсом, столяром, и с Биллом Дэвисом, каменщиком, он расплатился честь честью. И все равно получилось так, что ни гроша он не потратил.

— Как же так? — спросите вы.

А так, что каждую субботу, лишь только темнело, добрый старичок и его жена, тоже добрая старушка, находили под своей дверью старинную серебряную монету.

На самой границе горного Уэльса жил некогда старый злой великан. И уж не знаю почему, но он просто терпеть не мог мэра и всех жителей города Шрусбери. Долго он ломал себе голову, как бы им посильнее досадить, и наконец не придумал ничего лучше, как бросить полную лопату земли в реку Северн, чтобы ее запрудить.

«Ха, ха! — думал великан Рёкин (так его звали — вполне приличное имя для старого и злого великана). — Пусть речка выйдет из берегов и затопит весь город вместе с мэром и всеми жителями. Весь-весь!»

И вот это низкое создание в один прекрасный день отправилось в город Шрусбери с полной лопатой земли.

Не знаю уж, как так случилось, но по дороге он заблудился и пришел не к Шрусбери, а к Веллингтону. Уже вечерело, и великану хотелось скорей добраться до места, потому что ноша была тяжелая и он совсем из сил выбился.

Совсем недалеко от города великан встретил сапожника с большим мешком на спине, в котором были старые башмаки да сапоги. Этот сапожник возвращался домой в Веллингтон, где была его лавка, а шел он из Шрусбери, где и набрал все эти башмаки и сапоги для починки.

— Послушай! — окликнул его великан Рёкин. — Далеко еще до Шрусбери?

— До Шрусбери? — переспросил сапожник, запрокидывая голову и глядя вверх. Выше, выше, пока где-то уже совсем высоко он наконец не разглядел то, что было великановой головой, и она ему совсем не понравилась. Поэтому вместо ответа он спросил: — А что тебе там нужно, я имею в виду Шрусбери?

— Видишь эту лопату земли? — спрашивает великан, и при этом голос его задрожал от злобы. — Я собираюсь бросить ее в Северн, чтобы река вышла из берегов и затопила весь Шрусбери: и мэра, и жителей, всех-всех!

Сапожнику такая затея пришлась не по душе.

«Ничего себе — затопить Шрусбери! — подумал он. — Вместе с мэром и всеми жителями. Ну нет, не выйдет!»

Так он подумал. Но на самом-то деле что мог поделать какой-то ничтожный сапожник с настоящим великаном?

Он опустил на землю мешок, поскреб в затылке и говорит:

— Так, значит, Шрусбери? До него еще порядком! Сегодня тебе туда никак не добраться. Да и завтра, пожалуй, тоже.

— Откуда ты знаешь? — спрашивает великан.

— Да я как раз иду из Шрусбери, — говорит сапожник и развязывает при этом свой мешок, чтобы великан увидел, что у него там. — Это очень далеко, поверь мне. Видишь, сколько башмаков и сапог я износил, пока шел оттуда?

— О горе мне! — вздохнул великан, и от его вздоха даже горы задрожали. — Тогда лучше я не пойду туда. Я и так совсем из сил выбился. Чтобы еще хоть немного тащить эту тяжеленную лопату с землей, нет уж!

— Если б немного! — подхватил сапожник. — Но туда еще идти и идти!

— Раз так, — говорит великан, — тогда мне, пожалуй, умнее всего сбросить эту землю прямо здесь и вернуться домой.

Сапожник промолчал: он боялся, как бы великан не разгадал его хитрость. Но великан так устал, да и вообще-то был глуповат, что ничего даже на заподозрил. Он опрокинул лопату с землей на том месте, где стоял, вычистил о край лопаты свои сапоги и зашагал прочь в валлийские горы. И больше о нем в Шрусбери не было ни слуху ни духу.

А если вы не верите, что все так и случилось, ступайте по дороге из Шрусбери в Веллингтон и, не доходя до города, сами увидите на том месте, где великан опрокинул лопату земли, высокий холм, который так и называется Рёкин, а рядом холмик поменьше — из той земли, которую великан счистил со своих сапог.

«Недавно я видел человека, который не верит в сказки, — так начал на заре нашего столетия одно из своих эссе прославленный английский писатель Гилберт Кит Честертон. — Я говорю не о том, что он не верит в происшествия, о которых говорится в сказках, — например, что тыква может стать каретой. Конечно, он и в это не верил… Но тот, о ком я говорю, не признавал сказок в другом, еще более странном и противоестественном смысле. Он был убежден, что сказки не нужно рассказывать детям. Такой взгляд (подобно вере в рабство или в право на колонии) относится к тем неверным мнениям, которые граничат с обыкновенной подлостью. Есть вещи, отказывать в которых страшно. Даже если это делается, как теперь говорят, сознательно, само действие не только ожесточает, но и разлагает душу… Так отказывают детям в сказках»[15]

Отказывать детям в сказках поистине преступление. Тот, кто ребенком не верил в сказки, во взрослые годы не поверит ни во что. Сказки можно назвать поэтичным «букварем» жизни, который готовит человека к чтению великой и сложной книги бытия.

Вильгельм Гауф, автор «Маленького Мука» и «Карлика Носа», был прав, назвав Сказку любимой дочерью щедрой королевы Фантазии. Но если Фантазия — мать Сказки, то отец ее — Реальный Мир. И насколько привлекательной внешностью Сказка обязана матери, настолько глубиной внутреннего содержания —отцу. Подобно своему старшему брату Мифу Сказка выражает и формирует определенное мировосприятие и сквозь прихотливый лабиринт вымысла вводит в действительность. Недаром братья Гримм подчеркивали, что из сказок «легко выводится добрая мораль, применимая и в реальной жизни. И хотя не в этом было их назначение и не для того они слагались, эти качества порождаются ими, подобно тому, как из здорового цветка вырастает хороший плод без какого-либо участия человека. Тем-то и сильна любая истинная поэзия, что никогда не может существовать без связи с реальной жизнью, ибо она из жизни возникает и к ней же возвращается, как возвращаются к месту своего зарождения облака после того, как они напоят землю»[16]

Дети попросту присвоили (или взрослые великодушно отдали им то, что создавали для себя, как отдают лучший кусок хлеба) большую часть сказок, равно как присвоили они «Робинзона Крузо» и «Гулливера». Возможно, произошло так потому, что уровень детского сознания в чем-то ближе тем наивным и одновременно мудрым представлениям о природе, о добре и зле, которые выработали народы в пору своего «младенчества», в пору начального познания мира и которые воплощены в сказках: в поэтических одеждах мир не только предстает более красочным, но и перестает быть пугающе непонятным. А может быть, заложенная изначально в человеке тяга к поэзии сильнее ощущается в детстве, и необходимо накопить в себе мощный ее заряд, чтобы суметь противостоять затем прозе жизни? Повседневность нередко страдает «сердечной недостаточностью», и прививку от этого мучительного недуга можно получить только в детстве.

С годами мы неизбежно утрачиваем детскую чистоту взгляда, но особенно плохо, если утрачиваем и воспитанную на сказках непоколебимую уверенность в конечное торжество справедливости. Недаром поэт мечтал: