Вернулся Ярослав — спокойный. Только по рукам и видно, что выдохнул с облегчением: кулаки, с какими шёл к выключателю, разжались.

Обыденный жёлтый свет сверху, обшаривший и обозначивший все недавно самые тёмные уголки вестибюля, взбодрил и привёл в себя не хуже холодной воды. Никакой мистики и страшилок не осталось. Всё стало очень обыденным. Они все быстро встали, собрали все рисунки со столика.

— Все свои вещи тоже заберите, — вдруг предупредила Ирина, складывая мелки в пакетик. — Если Демьян связан с такой силой, он нас может вычислить по ним и что-нибудь сделать с нами. Ничего не оставляйте.

Из коттеджа выходили, чуть не жалея, что в руках нет оружия. Женя последним вышел и закрыл дверь. Почти пятясь от неё по крыльцу к ступеням — так не хотелось оставлять её за спиной, не запертая же! — он кое-что вспомнил и уже в машине сказал, нахмурившись:

— Слушайте, а никто не заметил в подвале или вообще в доме… Трости-то где?

Остальные промолчали, и он понял, что о них и не думали. Хотя, наткнись кто взглядом — наверняка сказал бы. Значит, не заметили.

По ночному уже городу проехали быстро. На свой этаж Женя пошёл в одиночку, велев остальным ждать его в машине. Опять промолчали, хотя он побаивался, что ему напомнят его же полуприказ не разделяться. Из квартиры он прихватил не только бумагу и мелки с карандашами. Спортивную сумку быстро набил продуктами с кухни, справедливо полагая, что Ирина или её бабуля на такое скопление гостей вряд ли рассчитывали, и побежал к выходу, радуясь счастью — здоровой ноге.

Пробежавшись без груза и с грузом, удивлённо усмехаясь себе, Женя пришёл к выводу, что Змей — целитель высшего класса. О чём он и сообщил Ярославу, оказавшись в машине. И снова поблагодарил его, смущённого, но довольного.

В машине договорились действовать так: сначала ребята испробуют свой привычный метод выведения человека из состояния упыря, а потом уж Женя испробует автописьмо. Возможно, с переписыванием судьбы Григория.

В дом Ирины заходили, предусмотрительно задвинув девушку в середину своего маленького войска. Но до её этажа добрались благополучно.

— Я приготовлю чай, а вы пока идите к Грише, — сказала девушка.

На кухню вместе с нею зашёл и Женя, быстро выложил на стол из сумки всё то, что можно без подогрева съесть, и кое-что к чаю. На него и на принесённое им Ирина оглянулась от плиты, где ставила чайник.

— Спасибо, — сказала, разглядев продукты. — Дома у нас и правда шаром покати. Я как-то не думала, что так обернётся. — И быстро отвернулась.

— Не надо, Ирина. — Подходить он не стал, сказал от двери. — Если сумеем достучаться до Григория, нас уже пятеро будет. Справимся.

Он вышел в комнату, которую она назвала залом. Там, на диване, сидели усталые ребята, нахохлившись и безнадёжно глядя в пол.

— Не получилось? — тихо спросил Женя.

— Нет. — Ярослав поднял на него глаза и усмехнулся. — Я думал, мои целительские возможности проявятся и здесь. Но это его состояние, видимо, не связано с болезнью, а значит, и с целительством.

Они выпили предложенного Ириной чаю. Женя взял листы и, набравшись решимости, пошёл к Григорию.

Тот сидел в своём кресле, неподвижный, каким его оставили недавно.

Женя смотрел на него, но вспоминал другое.

Чувство, что его сунули в бочку и выбросили в речную волну, которая по камням несёт его к краю водопада, а потом бочка падает, то и дело отскакивая от скальных выступов отвесной стены, а внутри неё бьётся о стенки он сам. А потом бочку вышвыривает на берег реки. Она разваливается. Он выползает из неё на те же камни, не понимая, где находится. Не понимая, жив ли…

Автописьмо с переписыванием судьбы…

Единственное, что сейчас заставляет не удрать и не отступить, — мысль о том, что они, наверное, смогут остановить Демьяна, а значит — упырей больше не будет.

Он подтащил стул, сел напротив Григория, положив ногу на ногу, а поверх — жёсткую папку с листами. Некоторое время поприкидывал, что лучше — мелки или карандаш. Оставил всё рядом на придвинутом к нему столике. Обернулся к ребятам, столпившимся в дверях.

— Возможно, будет лучше, если вы вообще войдёте, чем так, на пороге стоять, — медленно сказал он. — У меня впечатление, что на этот раз будет трудней, чем обычно. Ирина, фотографию мне дай. И лучше ту, где Григорий улыбается.

— Что нам надо знать ещё? — тихо спросила девушка, передавая найденный заранее снимок.

— На всякий случай эти два листа пусть будут рядом, у меня под рукой. Вероятность такая: если я начну выводить Григория из этого его состояния, на рисунке появится твой брат, именно улыбающийся. Если на рисунке он улыбаться не будет, значит, он всё ещё глухарь. Как только из этих двух листов первый будет зря израсходован — то есть на нём Григорий будет без улыбки, подложите ещё один чистый. И так до тех пор, пока листы не закончатся. Всё. Начинаю.

Он снял браслет и, заглушив вздох, сначала скосился на фотографию, а потом поднял глаза.

Неподвижные глаза Григория то ли уставились на него, то ли художник просто оказался на линии несфокусированного взгляда.

Женя ещё бегло и снова удивился его лицу: парень, брат Ирины, был не просто симпатичен, но поразительно красив — красотой мраморных фигур эпохи Ренессанса… прекрасной неодушевлённой скульптуры. Отрешённость живого от мира живых…

Автописьмо началось просто и деловито: рука с карандашом быстро задвигалась по листу, воспроизводя черты сидящего перед ним человека. Женя начал бы рисунок с глаз — автописьмо потребовало начать с общих начертаний, с наброска головы.

Сквозь туман и странно уходящее сознание — уже привычное для состояния автописьма — Женя следил за собственной работой, пока всё ещё взглядывая на натурщика, чтобы прорисовать те черты, которых требовала рука. Но вскоре даже в этом состоянии он заметил, что вокруг них обоих происходит что-то необычное — совершенно не похожее на то, к чему он привык за последние пару лет. Пространство вокруг них обволакивало тёмным туманом, который клубился грозовыми тучами, одновременно не пересекая необозначенной черты круга, внутри которого оставались двое. Остальные трое просто исчезли в волнующихся клубах тумана.

Потом Женя внезапно обнаружил, что он больше не может смотреть на руку с карандашом. В последнее время он контролировал рабочую руку хотя бы тем, что за её движениями — пусть не всегда это получалось, пусть обрывками, но следил. А сейчас он, не отрываясь, смотрел только в глаза своего «натурщика».

А неподвижные глаза Григория словно вбирали в себя внимание художника. Они ни разу не шевельнулись, чтобы подсказать, что сознание пойманного в странную ловушку человека начинает очищаться от наваждения. Нет, они оставались всё такими же тусклыми и безучастными. Однако если раньше Женя концентрировал внимание на листе с появляющимся рисунком, то сейчас рабочая рука двигалась вообще без его участия и контроля. Он сидел и не мог отвести взгляда от застывших глаз Григория. А рука работала сама по себе. В стремительные проблески реальности Женя даже умудрялся удивляться, что же сейчас будет на листе, если он на него и не глядит…

И неожиданно реальность нахлынула штормящей волной. Карандаш выпал из пальцев, и Женя понял, что сидит в круге света, ограниченном стеной мрака. Как будто их двоих поместили в… огромный стакан? Но зачем?

«Я тебя знаю».

Женя вздрогнул. Некоторое время до прозвучавшей реплики он смотрел на Григория, не моргая. Глухарь не пошевельнулся. Губы оставались губами статуи.

Он разомкнул свои. Внезапно оказалось, что выговаривать слова трудно.

— И что ты обо мне знаешь?

Лёгким облаком, которое по мере удаления испаряется в чистом небе, проскользнул мысленный вопрос: а слышат ли другие трое их разговор?

Глаза глухаря пусты и неподвижны.

«Шутишь, охотник? Ты сватал мою сестру».

Женя невольно заинтересовался:

— И как? Удачно?

Голос стал задумчивей.

«Ты и правда не помнишь… Она тебе не поверила, потому что ты сватал её, лишённую силы. И в каком-то смысле в этом был виноват ты».