— Убирайся нахер из моего дома, — в протянутой руке Кью сверкало серебристое оружие.

У меня закружилась голова. У Кью был пистолет. Он ранил Русского.

Все остальные гости вскочили со своих мест и помчались на выход. Все, кроме Парня из 20-х; он стоял позади Кью, тело его было напряжено, а руки сжаты в кулаки.

Кью закричал:

— Франко! Проводи наших гостей. Они уходят.

Магическим образом появился зеленоглазый охранник и подтолкнул всех к выходу, потом вернулся и поднял на ноги проклятого Русского. Как только они ушли, Парень из 20-х положил руку на плечо Кью.

Кью тут же подскочил и повернулся, размахивая пистолетом.

— Бл*дь. Прекрати! Фредерик, я знаю, что делаю. Уходи.

Парень нахмурился, явно ему не поверив, но кивнул и шагнул к двери.

Наступила тишина, которую нарушало только наше тяжелое дыхание: моё и Кью. Я раскачивалась на руках, чувствуя слезы, застилающие глаза. У меня не было сил, чтобы подняться, и дико болели плечи. Но ничего из этого не походило на боль, разрывающую меня изнутри. Я чувствовала, будто меня разорвали надвое, вновь и вновь вспоминая первый жесткий толчок и разрушающие разум муки.

Как Кью это допустил? Я была его, черт побери, и он не защитил меня. Он позволил другому мужчине причинить мне боль.

Я разбилась вдребезги, желая обратно погрузиться в ту тихую пустоту, спасшую меня в прошлый раз, но разум не хотел отключаться. Мой разум был сломан.

Должно быть, я потеряла сознание. Когда я очнулась, то почувствовала, как моя щека трется о теплое плечо, и тело находится в коконе сильных рук. Меня поглотил аромат цитруса и сандалового дерева, послав в мою кровь смесь тоски и паники.

— Je suis tellement desole (прим. пер. фр. – Мне очень жаль), — прошептал измученный голос. Нежно целуя меня в лоб, он шел по дому, держа меня на руках. — Я защищу тебя. Я сделаю все правильно.

Его голос меня смутил. Он был наполнен болью, горем и таким большим раскаянием, что оно было почти осязаемым.

Почему ему так больно? Он позволил чужому мужчине сделать то, чего тот хотел. Это было виной Кью, и я не хотела слышать о его боли. Моя собственная боль полностью захватила меня. Его извинения не стоили и выеденного яйца.

Я попыталась собрать достаточно энергии, чтобы ударить его, закричать или рассказать, насколько успешно ему удалось причинить мне боль сильнее, чем я испытала от кого-то во всей своей жизни. А это, кое о чем, да говорило, если вспомнить, как я росла изгоем в собственной семье.

Но мой разум наконец решил, что с него достаточно, и я потеряла сознание.

Я проснулась от ноющей боли в матке и увидела пятно крови между ног. Осторожно помылась в душе, загоняя все воспоминания и ужасы в клетку в своем мозге. Я никогда вновь не вспомню ту ночь. Даже в кошмарах она была запрещена, стерта, как будто этого и не происходило. Некоторые могли бы сказать, что побег был не самой хорошей идеей, а я скажу, что он помог мне оставаться собранной и сконцентрированной, вместо того, чтобы задыхаться от жалости к себе и других вещах, вредных для моего здравомыслия.

Я спрятала голову в песок, но взамен получила свободу и независимость от того, что ранило мою душу. Мое тело болело, но не больше, чем остальные травмы внутри меня. Что мучило меня больше всего, так это Кью. Он предал меня.

В больной иерархии «владелец-раб», моя защита и благополучие должны были стоять превыше всего, и все же он закрыл на это глаза.

Из всего, что он сделал, прошлая ночь, возможно, сломала меня без последующего восстановления, но это только укрепило мое сокровенное желание. Пришло время сбежать. Я заслуживаю лучшего. Я имею право жить без больных ублюдков, насилующих меня и без странных игр разума Кью. Ничто не помешает мне убраться ко всем чертям и вернуться к человечеству.

Четыре дня прошло с того ужасного ужина, и Сюзетт отказывалась смотреть мне в глаза. Кью снова исчез, включая музыку так громко, что текст песни подрывал мое желание уехать. Из колонок доносились французские страдания, полные сожаления и ненависти к себе.

Mes besoins sont ma defaite. Je suis un monstre dans une peau humaine.

Мои потребности — мой крах. Я монстр в человечьем обличии.

Я ненавидела песни. Слащавые песни показывали Кью человеком, который жил со своими ошибками и страданиями, такой же, как любой из нас. Я предпочитала громыхающие песни. С тяжелыми басами, которые разогревают мою кровь, наполняя ее энергией для побега.

Et je vais prendre ce que je veux et payer mon propre desir. Cauchemars de ma solitude. L'obscurite pour un ami.

И я беру то, что хочу и плачу за свои собственные желания. Кошмары — мое одиночество. Темнота — мой друг.

Чем дольше я жила в доме Кью, тем больше понимала французский. То, что я давно забыла, вдруг проявилось без моего ведома. Я больше не хмурилась и не обдумывала каждое слово, смысл предложений стал ясен, больше не звуча на чужеродном языке.

Хотя я скучала по Сюзетт и ее дружбе, мне было плевать на одиночество, я была одна, и это помогало сосредоточиться.

Под видом уборки я искала библиотеку и зал для оружия. Нож для писем, ножницы, что-то, чтобы избавиться от GPS-трекера. Я не могла сбежать, пока не избавлюсь от этой фигни. Кью нашел бы меня слишком просто.

Мой план побега не был хорошо продуманным. У меня не было плана в стиле «Миссия невыполнима»: взять Кью в заложники и вынудить его отпустить меня. Все, что у меня было — это мои ноги и несколько яблок, которые мне удалось украсть с кухни. Жизнь в таком просторном доме предоставляла иллюзию свободы: иди, куда захочешь, но, когда я искала оружие, то поняла, насколько ложной была эта свобода.

Охранники патрулировали верхний этаж, мешая мне войти в спальни. Снаружи темнокожие головорезы патрулировали всю территорию, и их дыхание оставляло туманный шлейф пара в вечернем зимнем воздухе.

Я могла входить в библиотеку, столовую, кухню и свою спальню. Это была крошечная клетка по сравнению со всем домом. Если бы я хотела остаться, я бы занялась изучением дома. Где спит Кью? Что в остальных комнатах? Есть ли еще такие комнаты с подобными пьедесталами, на котором русский ублюдок причинил мне боль?

Но мне было плевать. Я была здесь достаточно долго, Я не стала бы разыгрывать из себя девицу в беде, ожидающую, что меня спасут Брэкс и полиция. Они никогда не придут. Это было мое дело, и я была готова.

Я вышла из библиотеки с тряпкой в руках, расстроенная, что все еще не смогла найти что-нибудь острое, и замерла.

Сердцебиение ускорилось, когда я почувствовала запах греха и цитрусовых. Кью был где-то близко.

— Je suis alle trop loin, Suzette (прим. пер. фр. – Я зашел слишком далеко).

Голос Кью казался надломленным в неумолимой темноте.

Я хотела свернуться в клубок и спрятаться. Я очень не хотела подслушивать. Каждый раз, когда я делала это, как ребенок, то слышала ужасные слова, от которых скручивало живот. Такие слова, как нежеланная, ненужная, помеха.

Мои родители даже говорили о том, чтобы отказаться от меня, когда я сильно заболела гриппом. Они не хотели заботиться о больном ребенке, боясь, что я вырасту и буду слишком чувствительной. Заботились больше о себе, чем о невинной девочке.

Сюзетт ответила, и ее голос доносился из-за синей лестницы. Оттуда, где скрывалась дверь в игровую комнату.

— Она не сломлена. Господин, вы должны увидеться с ней. В ее глазах по-прежнему горит огонь.

Воздух искрился переживаниями, когда они говорили обо мне. Все мое тело протестовало. Я хотела двинуться дальше, но если бы я это сделала, они бы меня услышали. Что бы тогда сделал Кью?