Трое путешественников хлопали в ладоши и думали, наверно, одинаково: как хорошо после долгого и трудного пути заглянуть к старым друзьям и провести время, как сейчас: с обильной едой и музыкой (слова "музыка" тогда еще не было, и даже Дум не произнес его. Он сказал в одобрение концерту невесть откуда пришедшее слово — "кошмар", а выговаривая, подумал, что услышал его, должно быть, у людоедов).

На следующий день чихастики и путешественники попрощались, договорившись, что встретятся как-нибудь еще. Первым пообещал навестить друзей Дум, потому что только он знал дорогу сюда, а уж потом придут в гости чихастики.

У нашей тройки не было копий (они остались у людоедов), чихастики подарили им три — длинных, с крепкими и острыми наконечниками. И конечно, дали на дорогу еды: козлиного мяса и и рыбы. Не отказались внуки Горы и от зеленого порошка — путь домой долог, мало ли кто им еще встретится.

Прощались на том же месте, что и прежде, только на этот раз путешественники шли в обратную сторону.

Снова подняты на прощание руки, снова чихастики, зарядив носы порошком, дружно ухнули-ахнули, как у них принято в торжественных случаях.

И снова Дум, Напролом и Хоть-Куда одни, они направляются вместе с шумной рекой в сторону Захода Солнца.

То синими, то голубыми, то прозрачными, призрачными виделись путникам близкие и далекие горы, темными, полными тайн и опасностей — леса и дубравы, зато одинокие деревья манили к себе обещанием тени, тихого шелеста листвы над головой, покоем и легко набегающими мыслями обо всем. Но время отдыха еще не пришло, был только полдень, и внуки Горы шагали и шагали, говоря походя обо всем, что приходило в голову.

Заметили они, например, колыхание теней под собой и вспомнили Лежебок. Вспомнили и вдоволь над их страхами поехидничали (они этому уже научились). Вот где дурь-то — бояться теней! Напролом, тот даже нацелил копье в тень собственной головы, чтобы доказать свое Здравомыслие. Нацелил и… отвел. И направил острие в тень головы Дума и вдобавок ковырнул ее, покосившись, правда, на шедшего слева выдумщика. Из-за него они оказались Тарарам знает где!

Хоть-Куда глянул на Солнце и чихнул — понятно, что настала пора понасмешничать над чихастиками. Это ж надо такое придумать — чохи, мол, просветляют голову! От них только в носу еще больше свербит. Благодаря чохам они-де научились считать! Да что в счете мудреного? Раз, два, три… одиннадцать, двенадцать. Но вот их Чихала — рожа его престрашная в пещере — от него в самом деле мурашки по коже. А вдруг возьмет да и чихнет однажды?!

Надо тут сказать, что разговаривали в основном Хоть-Куда и Напролом. Да и то больше первый, чем второй. Второй чаще хмыкал, буркал, крякал и гыркал, а когда не было слов, взмахивал копьем. А ежели и говорил, то коротко:

— Ух!

— Вот еще!

— Я бы их!

Дум о чем-то на ходу размышлял. И время от времени шевелил губами. Вполне возможно, он все еще толковал с Взашеем. Что-то недоговоренное вспоминал. Послушаем же и его, тем более, что рисунок на стене в пещере говорит, что называется, сам за себя: Задумчиво-Шагающий-Дум.

— Что это со мной непонятное происходит? — бормотал он. — Чем больше я встречаю иных племен, чем больше вижу разных нарядов и диковинных украшений, чем больше узнаю укладов и обычаев, чем больше дивлюсь человеческим причудам, тем…

Тут Дум запнулся и замолчал.

— Тем… — через время продолжил он. — Тем…

Да! Тем пуще мне хочется куда-то от всего спрятаться! Где-то скрыться-затаиться. В какую-то поглубже забиться нору…

И снова Дум затих (хоть говорил-то он шепотом, про себя).

— Спрятаться? — снова заговорил он, удивляясь собственным только что произнесенным словам. — Куда?!

В пещеру? — стал он перечислять. — Под какой-то там навес? За какие-то стены? Или в самом деле в какую-то нору?

— А-а, знаю! Да под крылышко же нашей Горы! В ее тень! Вот куда мне хочется спрятаться! Вот где укрыться-затаиться! Ох как меня к ней потянуло!

И где дух моей Горы Тарарам? Где мохнатые зверюшки Бабаи, что подстерегают трусоватых за каждым нашим углом и в каждом темном закоулке? Да ведь они похожи на детские игрушки! И где в конце концов этот никчема, плут и хитрюга Шито-Крыто, по которому, честно говоря, я соскучился? Меня ведь всегда разбирал смех, когда он начинал свою заковыристую трескотню! Над кем я еще так посмеюсь?

А Сокрушай? Ну, треснет разочек по макушке дубиной, да ведь, может, и не убьет до смерти?

Ах как я хочу сейчас увидеть нашу Гору! Другие горы, может быть, и красивы, но разве они сравняются с нашей Горой?…

Так размышлял Дум, находясь, по его мнению, где-то на средине Земли, то есть далеко, далеко от дома. Так он размышлял, а первобытный художник (художники во все времена могли быть гениальными) передал все его думы с помощью искусного резца.

Дело шло уже к вечеру и путешественники замедлили шаг, подыскивая место для ночлега, когда вдруг услышали глухой и тоскливый рев огромного зверя. Настолько тоскливый, что поняли: бояться этого зверя нечего — он скорее всего ранен и умирает. И трое пошли в том направлении, откуда слышался рев.

Сначала они увидели высокие и густые заросли тростника и поняли, что за ним либо озеро, либо болото. Подойдя, спугнули несколько хищников, которые кружили возле стены тростника.

Приблизились к стене, остановились, чтобы еще раз прислушаться к реву, поискали холмик, откуда можно было бы заглянуть за тростник. Не нашли, и тогда Дум забрался на плечи Напролома.

Что же он увидел? Сильно заросшее тростником озеро и на средине его — застрявшего по брюхо в островке зелени мамонта, Самого Большого, как звали этого зверя в то время. Он, видимо, хотел полакомиться сочными стеблями и завяз в илистом дне.

Пытаясь вырваться, Самый Большой погружался в трясину все больше и больше и вконец обессилел. Теперь он ждал смерти и время от времени поднимал хобот и тоскливо кричал. Кого он звал? Кому кричал? Кто из живущих тогда на земле мог помочь ему? Неизвестно.

Дум понял, что бояться мамонта не нужно. Он спрыгнул с плеч Напролома и рассказал друзьям о том, что видел.

Теперь на плечи Напролома взобрался Хоть-Куда и тоже посмотрел на тонущего мамонта. После Хоть-Кудая на плечи сразу двоих взгромоздился тяжелый Напролом и вдоволь насмотрелся на беспомощную сейчас громадину, завязшую по брюхо.

Солнце уже готово было нырнуть за горизонт, искать место для ночлега было некогда, и трое решили, что заночуют здесь. Неподалеку росло раскидистое дерево, они расположились под ним. Нарвали травы для постели, наломали веток, нарезали тростника. Загорелся Костер, два зайца, убитых по дороге Напроломом, были освежеваны и скоро запах жареного мяса разнесся вокруг.

Мамонт, почуяв его, снова закричал, но не тоскливо, а тревожно. По запаху он понял, что рядом с ним находятся люди, и стал звать своих, чтобы они прогнали двуногих, самых коварных врагов мамонтов. Но свои, наверняка бывшие здесь совсем недавно, ушли, поняв, что ничем не помогут погибающему собрату.

Люди поели, стали укладываться спать. И тут снова раздался рев мамонта — тоскливый, как прежде.

— К утру он утонет, — сказал Напролом. — Жаль, что столько мяса сгниет в болоте.

— Утонет, — подтвердил Хоть-Куда. — Из этого болота никто не выберется.

— Столько мяса… — воин помотал головой.

Эти двое сказали все. Думу нечего было добавить. Он разложил поровнее траву и улегся на ней. Трава хранила дневное тепло.

— Нам еще долго идти, — проговорил он, — очень долго…

На его слова никто не откликнулся — его товарищи не знали, к чему они относились. Может быть, ни к чему, но Хоть-Куда и Напролом стали думать о доме, каждый вспоминал свое.

Так, не произнеся больше ни слова, они и уснули на охапках тростника и травы, разложенных вокруг угасающегося Костра.