— Припомните, Владо.

— Там было написано приблизительно так: «романист награждает умом и выдающимся характером своих главных героев. История не так разборчива и выдвигает на главные роли того, кто оказывается в данный момент под руками…» Не дурно, правда?

Он засмеялся. Его мешковатый пиджак заколыхался на животе, придавая облику старика нечто легкомысленное и в то же время печальное.

— Что же ответил Крафт?

— Я прочитал, чтобы подразнить его, но он пришел в восторг. Он отнес эти слова не к фюреру, а к себе. Первый раз я видел, как, отбросив напускное смирение, он самодовольно сказал: «Придет и мой час!» Но этот час не приходил довольно долго. Дважды Крафт ездил в Берлин и дважды возвращался посрамленный. И только весной сорок третьего года, уже после Сталинградской битвы, он вернулся из Берлина, чуть не лопаясь от важности. Его произвели в рейхсдейтчи, в имперские немцы. Он был необыкновенно воодушевлен, а у него это всегда превращалось в заносчивость. Он читал своим соотечественникам закрытые лекции, рассказывал о впечатлениях от знакомства с модным в Нюрнберге профессором философии Эрнстом Бергманом. В эти дни он по заказу Гиммлера написал человеконенавистническую брошюрку «Психопатология бесстрашия». Рассказывали, что он познакомился с крупными деятелями нацистского террора… Я спросил его при встрече, собирается ли он вернуть мне долг, оставшийся за ним после поездки в Вену, что-то около тысячи динаров. Куда там! Он был уже выше этих житейских мелочей.

— Вы говорите — педант, — осторожно повернул беседу Ватагин. — а картотеку держал в конюшне. Место ли это?

Старый мастер решительно отодвинул тарелку, встал, сказал:

— Пойдемте в конюшню.

— Ее нет, Владо. Она сгорела три дня назад, — остановил его Ватагин.

— Я знаю. Пройдемте туда.

В глубине двора по асфальтовому съезду, усыпанному битым стеклом, Владо спустился в полуподвал сгоревшей конюшни. Ватагин и Цаголов, светя фонариками, проследовали за ним. Сильно пахло золой и гарью. Трупы лошадей, раздутые и твердые, точно набитые угольные мешки, преграждали дорогу. Какие-то головешки — остатки кормушек и яслей вперемешку со стеллажами — были усыпаны осколками черепицы.

— Сюда попал снаряд? — спросил Ватагин.

— Нет, тут другое было! — воскликнул Владо.

Он молчаливо боролся с различными препятствиями, преграждавшими ему путь в тот угол конюшни, куда он стремился.

— Вот это место! Здесь в предвечерний час доктор Крафт сидел и чистил свой картофель. Поужинав и аккуратно прибрав объедки, он играл со мной в шахматы. И, уходя поздно вечером, я видел в окне его сутулую спину в свете настольной лампы.

— Вы видели и его картотеку?

— Еще бы! Но чаще — слышал… За перегородкой вечно бубнили два немецких голоса. Иногда можно было услышать забавные вещи… — Он засмеялся. — Я шахматист и, значит, немножко аналитик, и у меня мало шахматной практики в этом дрянном городишке, так что голова ищет работы… Мы играли с Крафтом в шахматы, а за перегородкой звучали голоса переписчиков, диктовавших друг другу. Там бесконечно слышались обычные лошадиные клички: Фру-Фру, Волтижер, Принцесса, Эклипс, Гладиатор…

— Отдел кадров племенного коннозаводства, — угрюмо заметил Цаголов.

— Да, вы правы! Но я совершенно остолбенел, услышав однажды фантастическую кличку: Коротковолновый радиотехник…

— Интересно, — заметил Ватагин.

— Вот именно! Я темный человек, но это понимаю: откуда такая забавная кличка? А в другой раз еще чуднее: Капитан речного флота в отставке…

— Да, это хоть кому покажется любопытным.

— Или вдруг: Смотритель перевала!

— Там был и Смотритель перевала?

— Именно! Не слишком ли причудливая кличка для темно-рыжего жеребца со спущенным крупом? — Владо помолчал, задав этот вопрос, и вдруг решительно добавил: — Я знал, что вы меня разыщете.

— Да о конях ли шла речь, Владо? — спросил Ватагин.

— Я тоже, смеясь, как вы сейчас, спросил его: если уж Смотритель перевала, так у него должен быть затылок, а не холка, надо писать: шатен или блондин, а не гнедой или каурый.

— Что вам ответил Крафт?

— Он пришел в неистовство! Никогда не думал я, что можно так огорчить человека. Он хлопал своими белыми ресницами, потом пришел в себя и все-таки объяснил.

— Интересно.

— Очень. Оказалось, что в карточку, если породистая лошадь не на государственном конном заводе, а в частной конюшне, заносится и ее владелец.

— А вам не приходилось, Владо встречать у Крафта кого-нибудь из этих владельцев?

— Он больше не пускал меня в конюшню. Завел собаку, и она сторожила двор.

— Что же было потом?

— Потом нравы стали строже. — Владо устал рассказывать, голос его потускнел. — Пришли времена фашистского отступления на востоке. Стало печально и тихо в сербских домах. Ночные расстрелы… Детей угоняли в Германию. Юноши уходили в горы. Женщины… ну, те плакали. А с немецких улиц неслись звуки духового оркестра, озверелые вопли: «Хайль Гитлер!» Ганс Крафт пребывал в Болгарии. Говорили, он получил высокий пост: фольксдейтч пошел в гору.

Ватагин взял серба под руку, и они вышли во двор.

— Дорогой Владо, вы не сердитесь, но я вас спрошу. Если не хотите — не отвечайте. Когда вы были в последний раз у Ганса Крафта? — тихо спросил Ватагин, не отпуская руки шахматиста.

Тот помолчал.

— Три дня назад, — кратко ответил он.

— В день пожара?

— Вы все знаете, — усмехнулся Владо. — Я слышал, что он вернулся домой, и пришел со своими племянниками в последний раз спросить его о долге. Война — маэстро в худые времена остаются без заработков. Но мы пришли поздно: Крафта уже не было, только пылала его конюшня. Я знал, что картотека хранится в конюшне, и я должен был ее спасти.

— Для него? — спросил Ватагин.

Владо кратко ответил:

— Нет. Для вас… Я вбежал со своими племянниками в горящее здание. Мы вытащили оттуда три ящика. Они уже начинали гореть. Когда мы во дворе срывали с себя тлеющие куртки, я видел в распахнутую дверь, как метались в конюшне обезумевшие лошади. Языки пламени вспыхивали от их движений, а в ночное небо широко поднимался сноп красных искр. И я подумал тогда с облегчением: вот уходит в вечность проклятая огненная комета фашизма, летит ее раскаленный хвост, и последние уголья угасают в огромном холодном небе!..

Как он переменился, этот старый шахматист! Волнение охватило его — теперь, несмотря на элегантность поношенного костюма, не стало космополита: был серб, гордый старый серб, дети и внуки которого громили захватчиков на всех путях их отступления с Балкан.

А когда в памяти Владо догорел костер крафтовской конюшни, глаза его стали снова усталыми и добрыми, и этот немного опустившийся человек сказал советскому полковнику:

— Теперь поедем ко мне, я передам вам три ящика… под расписку. Но прежде пойдемте-ка лучше к доске, Иван Кириллович. Хотите — я покажу вам, как я однажды обыграл самого Алехина?

Простившись с другом человечества Владо, полковник Ватагин с его ленивой и грузной повадкой как бы преобразился. Он всем своим жизненным опытом чувствовал необходимость быстрых решений. Вся громоздкая инвентаризация племенных книг, где вместо лошадей фигурировали люди, близость Крафта с Гитлером, — все говорило о том, что дело, затеянное банатским немцем, значительнее и опаснее сапной эпидемии. Ватагина направляло по следу невидимого врага почти неуследимое движение признаков, похожее на то, что видел он однажды в монгольской степи, когда подняли волка и он уходил от преследования, едва показывая спину в высокой траве.

В штаб фронта Ватагин и Цаголов возвратились под вечер. Шустов, приехавший за ними на аэродром, не успел вытащить полковничью шинель из машины, как Ватагин уже собрал офицеров. Автоматчики втащили ящики в комнату. Славка не мог помочь, плечо еще мешало. Ватагин это заметил: