– Я их не просто читаю. Я их проглатываю и запоминаю наизусть. Да, Морис Баду, сту...

Она вдруг замолчала, закусив губу. Ее злосчастная, вечно красящаяся помада оставила след на зубах. Девушка смотрела на меня с вполне определенным выражением: человека, внезапно осознавшего, что его разыграли.

– Газеты! – сказала она и топнула ногой. – Я жуткая идиотка, правда?

– Почему вдруг?

– Потому что поддалась впечатлению от вашей таблички на двери... О! – продолжала она, жестикулируя, – я не жалею, что взяла вас в...

– Исповедники? Она пожала плечами:

– Меня это успокоило. Но признайтесь, вы довольно необычный исповедник, а? Интересно, по какому праву вы вынудили меня говорить? В конце концов, мы стоим друг друга, а, господин Бурма?..

Она улыбнулась, сообщнически взглянув на меня:

– Если я и скрыла свое присутствие там, похоже, вы поступили так же. О вас не упоминают газеты. Вы предоставили другому, этому Морису Баду, предупреждать полицейских.

Я рассмеялся:

– Попали! Действительно, я и сам отказался от всякой рекламы.

– Почему?

– Из-за моего положения.

– Зачем вы приходили к Кабиролю?

– Тц... тц... Кажется, вы меня допрашиваете, малышка?

– Мы на равных.

Я с сомнением покачал головой:

– Не согласен, но не важно... Как вы полагаете, зачем приходят к ростовщикам?

– О! Не хотите же вы сказать, что...

– Да, я пришел заложить кое-какие безделушки.

– Нет!

– Да!

– Это действительно слишком забавно... – у нее вырвался нервный смешок. – Значит, вы на мели?

– Со всяким случается... Хм-м. Относительно Баду... вы не против, чтобы я вернулся к нему... Он вам знаком?

– Нет.

– Не знаете, что за дела у него были с Кабиролем?

– Нет. Разве он не студент... тоже без гроша?

Она говорила медленно, с вежливой скукой:

– ...В газетах пишут...

– Не знаю, что он собственно такое, – вздохнул я. – Не важно.

Посмотрев на часы, я встал:

– Туалет там. Наводите красоту и бегите. Чуть поколебавшись, она тоже поднялась:

– Мне... бежать? Вы хотите сказать, что...

– Вам бы хотелось, чтобы я вас держал здесь до второго пришествия?

– Но, что вы теперь станете делать? Вы... Вы... вы расскажете о нашем разговоре в полиции?

– Нет.

– Значит, все останется между нами? Мой жених и мать не узнают, что...

– У меня нет причин болтать. Я вас... исповедовал, как вы выражаетесь, ради самообразования. Мне безразличен Кабироль.

Она подарила мне признательный взгляд:

– Спасибо, господин Бурма... Где можно умыться? Я показал, и она отправилась обновить макияж. Оставшись один, я накинул плащ, пятерней расчесал волосы и надел шляпу. После чего прошел в кабинет Элен.

– Что, опять нужна моя помощь? – иронически поинтересовалась она.

– Нет. Я научился справляться сам. Нет новостей от Заваттера?

– Нет.

– Хм-м... У меня складывается впечатление, что ему на все наплевать. Равнодушен он к нашему делу. Вы не согласны, Элен?

– Что-то не заметила.

– М-да, вы чудесная девушка. Таких как вы – единицы... Должно быть, дело в деньгах.

– Каких деньгах?

– Не понимаете, о чем я?

– Может быть.

В эту минуту появилась Одетт Ларшо, очаровательная сверх всякой меры, с легкими следами усталости под глазами, и наша беседа оборвалась.

– Вот, – сказала она. – Я... мне остается только проститься с вами, господин Бурма.

Она мило улыбнулась Элен и протянула мне руку. Но я ее не взял:

– Вы возвращаетесь домой?

– Да.

– Я вас провожу. Мне пришло в голову, что ваша мать наверняка знала Кабироля лучше, чем вы, и что при случае она сможет дать мне сведения о Морисе Баду, который меня интересует.

Одетт напряглась:

– Сильно сомневаюсь, что мама вам чем-нибудь поможет.

– Я могу попытаться.

– Разумеется, – едко откликнулась она. – И заодно удостовериться, действительно ли я живу там, где сказала, и не соврала ли относительно моего положения.

– А вы еще называли себя идиоткой! – рассмеялся я. Как и положено хорошей актрисе, она присоединилась ко мне.

Госпоже Эрнестин Жакье уже перевалило за пятьдесят, но она чувствовала себя еще очень хорошо и выглядела вполне соблазнительно. Свои тщательно ухоженные седые волосы она слегка подсинивала. У нее были те же глаза и нос, что и у дочки, а кожа под косметикой казалась довольно упругой. Но слишком броский макияж раздражал. Нельзя сказать, что она отличалась элегантностью. Ее манера одеваться согласовалась с обилием косметики – отзвук тех лет, когда совсем молоденькой она блистала и кружила головы под звуки джаз-оркестров. Мне приходилось слышать разговоры о буржуазии Марэ. Возможно, она принадлежала к ней, но не отличалась той напыщенной сдержанностью, какую я кстати и некстати приписывал ее представителям. Прежде всего мне она показалась по этой причине только симпатичнее. Взаимное представление прошло на улице запросто, без всякой "светскости".

Мы с девушкой взяли такси до улицы Ториньи, но подъезд к ней был закрыт пробкой без конца и края, и я попросил остановить машину на улице де ля Перль. Мы вышли, и пока я расплачивался, позади внезапно раздался женский голос:

– Смотри-ка! Добрый вечер, дочь моя.

Одетт, отошедшая на несколько шагов, отозвалась:

– Добрый вечер, мама. Простившись с шофером, я обернулся.

Госпожа Жакье с любопытством смотрела на мое приближение, но мне подумалось, что она на все смотрела с одинаковым любопытством, в том числе и на людей или вещи, знакомые ей наизусть. Таково было естественное выражение ее глаз. На юге это называется "зачарованный взгляд".

– Моя мать, господин Нестор Бурма, – не очень уверенно сказала Одетт.

Сняв шляпу, я поклонился, пожимая протянутую госпожой Жакье руку:

– Очень приятно. Одетт мне часто говорила о вас.

– Весьма мило с ее стороны, – иронически протянула она. – И неожиданно. Представить себе не могла, что вне дома она хотя бы вспоминает о моем существовании... Вы давно знакомы?

– Достаточно. Но еще более давно мы потеряли друг друга из вида. Сегодня вот встретились совершенно случайно.

– Ты мне никогда не говорила об этом господине, – упрекнула она дочь. И, не дожидаясь ответа, обратилась ко мне. – ...Господин... как?

– Бурма, – подсказал я. – Нестор Бурма.

Она поджала губы.

– Ваша фамилия мне как будто знакома.

– Ювелир с Елисейских полей и Больших бульваров носит такую же, – напомнил я.

– Это вы и есть?

– Увы! Нет.

– Его тоже зовут Нестор?

– Не думаю.

Она засмеялась без видимой причины. Довольно дурацким смехом.

– Вы мне нравитесь. Я знаю не всех друзей моей дочери... В наши дни дети не доверяют родителям... Но из всех, кого я знаю, вы мне нравитесь больше всего... – Она пожала плечами. – ...Теперь она наконец выходит замуж. Глупости закончены. Если только замужество не является очередной. Как посмотришь, что из этого порой выходит... О! Господи!..

Она, должно быть, оставила молоко на плите или что-то вроде того, и внезапно об этом вспомнила. Выглядело ее поведение именно так. Еще в такси Одетт заставила меня обещать ничего не рассказывать матери о ее проделках у Кабироля. Мне эти предосторожности сейчас казались совершенно излишними. Она сама вполне могла все рассказать матери вдоль, поперек, по диагонали и насквозь. Ничем при этом не рискуя. Потому что все, входившее в одно ухо, незамедлительно выходило через другое, не слишком задерживаясь посередине, в пустыне ее мозга.

– Кстати, – она повернулась к дочери, – Жан создал новую модель пингвина, ее можно будет использовать в качестве подставки для лампы. Вот увидишь, очень красиво. Как раз сейчас они готовят формы. Вот почему я была в мастерской. И потом, у меня опять нервы. Мне необходимо было движение...

Я ей поверил без труда. Она указала на узкий проход между двумя магазинчиками, откуда по всей вероятности вынырнула перед нашей встречей, что, впрочем, не являлось откровением для Одетт. Та должно быть очень давно знала, что в этом здании находилась "Старинная Литейная Мастерская Марэ Виктора Ларшо", как утверждала эмалированная табличка, прикрепленная над входом.