Ничего стеклянного в комнате не оказалось, и я решил обследовать девушек на предмет возможности их освобождения с помощью собственных зубов. Извиваясь, я повернулся к Лейле и принялся исследовать ее путы. Ноги моей половины оказались туго перемотанными тонким капроновым фалом. Я попробовал распустить узлы зубами, но скоро понял, что дело это безнадежное, либо потребует столько же времени, сколько потребовалось графу Монтекристо на бегство с острова Иф.

– Да, спеленали тебя как Гулливера, – посетовал я. – К мамке-то не хочется?

– Хочется... – честно ответила Лейла. В глазах ее стояли слезы.

– Не плачь и не бойся! Ничего с нами не случится. Резвон получит свое. А мы уйдем. Чувствую я это. И потому отчаяния нету. Один кураж.

– Кураж?

– Кураж – это когда с тобой ничего сделать не могут. Или сделают, а тебе не обидно... Или, как в словаре написано, наигранная смелость. Опять я болтаю. Надо тебе руки осмотреть...

Я перевернул Лейлу, помогавшую мне в этом, на живот и осмотрел узлы тонкого экранированного кабеля, зверски стягивающего ее хрупкие запястья. И услышал у себя над ухом злорадное, знакомое до боли “ха-ха”.

– Сзади предпочитаешь? А не рановато ли ты на нее полез? – смеялся Резвон. – Не разогрел совсем! Смотри, какая грустная. Нет, вас надо по углам развести, а то завтра утомленные будете, и мулла мой подумает, что я вас мучаю!

– Да нет, агаи Резвон, я просто хотел тебя на вшивость проверить... И теперь вижу, хоть и темно, что вы человек серьезный, не то, что эти фраера из штампованных голливудских кинофильмов, которые вареными макаронами руки врагам связывают...

– Зачем врагам? – шутливо обиделся он, включив ослепивший нас свет. – Почему ты понимать не хочешь, что я сильнее пока и играть надо по моим правилам? Я – природа для вас, злая, ха-ха, природа! Я могу раздавить вошь, а могу и сунуть ее кому-нибудь подмышку. Пойми это и надейся.

– На теплую подмышку?

– Точно, дорогой! А может, и на лохматку бабы твоей. Будешь хорошо себя вести, я тебя туда суну.

– Спасибо дорогой! Это же райское наслаждение – быть вольной вошью в этом божественном саду с живительнейшим колодцем... Всю жизнь мечтал быть спелеологом... Это же класс! Подземные, вернее вагинальные маршруты по внешним и внутренним губкам... Завтрак на клиторе... Ристалища во влагалище...

– Я ж говорил, что ты меня понимаешь, хотя и много говоришь... – сказал он и потащил Лейлу, а следом и незнакомку в противоположный конец комнаты. Затем, вытащив из-под стоявшего там зеркального шкафа чемодан, сверкнувший никелем утюг и еще что-то, он с торцов задвинул под него девушек. Оглядев плоды своего труда, покачал недовольно головой, затем опустился на колени и, сунув руки под шкаф, связал ноги пленниц отсоединенным шнуром утюга. Теперь они, надежно прикрепленные друг к другу, не могли двигаться и никто не смог бы достать их путы зубами.

Я, наблюдая за этими действиями, вспомнил далекий, жаркий, родной Захедан, мою роскошную комнату с “Тайной вечерей” на стене и бедную Фатиму под нашей с Лейлой кроватью. Ничто не сходит с рук. Все гадости, которые ты делаешь другим, со временем необходимо упадают тебе на голову.

– Теперь ты их не достанешь! – прервал мою мысль Резвон, на ходу отирая ладони. – А что мы с тобой будем делать?

– Что-то сложно ты все делаешь. Суетишься... Сунул бы нас в яму до утра и все дела! Да и зачем связывать, если за дверью охрана с автоматами?

– Да я сам об этом думал! Но ты должен меня понять. Понимаешь – я артист, артист своего дела! Муки творчества это. Как говорится – нежелание идти проторенными путями. Ищу, понимаешь, оригинальные решения, новые формы.

– Шизофрения, короче...

– Скорее, как говорят психиатры, пограничное состояние...

– Так вы лечились, батенька?

– Да нет, учился, дорогой. В Ленинграде... – ответил он, присев на корточки рядом со мной. – Там, на втором курсе психфака, женился на местной блондинке. Жили с тещей. Да-с... Ведьма была еще та. Приду домой выпивший, и пилит неделю. Однажды совсем пьяный пришел, залез точно под такой вот шкаф и лежу там, кайф ловлю. А она шипит: “Пьяница, арап занюханный достался на мою голову!” А я говорю ей из-под шкафа: “Хорошо тут, мама! Как в гробу, тихо, прохладно... Давайте, махнемся, – говорю. – Вам давно пора в прохладе полежать...”

Хорошо было... – продолжил он после небольшой, но сочной паузы. – Пока деньги большие не пошли... Дядя как-то позвонил и сказал: “Умри, но достань пять тысяч”. И я умер. Попал в одну контору... Меня глаза их поразили. Люди говорят: “Он смотрит на человека, как на дерьмо”. А они смотрят без всякого “как”. И веришь им, что ты просто дерьмо для них...

– И у тебя сейчас такие глаза, гордись! Да, тяжело тебе, вижу... А лечится не пробовал?

– Чем? Не могу больше ни пить, ни анашу курить... Все курят, а я не могу... А человека убью – легче становится. Больше пустоты, свободы вокруг. И я последний в ней умру, в этой пустоте или свободе.

– Ты что, богом наоборот себя воображаешь? Он из глины людей лепил, а ты из людей – пустоту? Они ведь дерьмо, да? Такие жалкие, когда умирают... И все из них можно сделать. Любую низость, любую гадость. И тебе противно, что ты такой же низкий. И ненавидишь себя. И жить не хочешь, да? Но боишься сразу себя убить? Ну, признайся! Боишься... Вижу... И последним себя поставил в очереди на смерть.

– А ты что, смерти не боишься? Или думаешь, что я тут благотворительностью занимаюсь?

– Да нет, не думаю. А смерть... От страха за жизнь у меня один сильно покоцанный инстинкт самосохранения остался. Короче, на все плевать, но на кол добровольно я не сяду. И все оттого, что я, дорогой, уже давно никуда не тороплюсь. Успеть что-нибудь сделать... Или увидеть. Да и терять мне вроде бы нечего. И помощь моя, в общем-то, никому не нужна.

– Врешь ты все!

– Наверное. Как же без этого? Боюсь немного. Никто ведь не знает, есть ли на том свете пиво и девочки. А если нет?

– Что, детей нет?

– Есть. Сын взрослый... Давно чужим стал... А дочь живет с бабушкой, тещей бывшей, которая из нее саму себя, деревянную, лепит. И успешно, надо сказать. Тоска...

– А Лейла?

– Да без меня ей лучше будет! Жалко, если мучить будешь. Только это меня тревожит. Но чтобы ты с ней не сделал, я ее по-прежнему любить буду, и ты умрешь в этой любви...

– А сам от боли умереть не боишься?

– Да ничего ты нового для меня не придумаешь. Опустишь разве? Ну и что? Ты ведь сам опущенный...

Резвон наотмашь ударил меня по лицу, затем, вскочив, замахнулся ногой. Но бить почему-то не стал. Вместо этого он перевернул меня на живот и тщательно осмотрел и ощупал узлы веревок, стягивающих мои конечности. И вышел, гад, не возвратив меня в более или менее удобное исходное положение.

Через десять минут Резвон вернулся, оглядел меня внимательно и удалился, потушив свет и плотно прикрыв за собою дверь. Еще минуты три мы могли слышать его уверенный голос, отдававший приказы охранникам.

– Лейла! Как ты там? – окликнул я девушку, как только смолкли все звуки.

– Больно рукам, не чувствую их совсем. И пахнет чем-то неприятным. Прокисшим... И к маме опять хочется... Домой, в Захедан...

– В Захедан... Очутись ты там, тебе сразу сюда захочется. Так что считай, что это твое будущее желание уже исполнилось. А руками подвигай, как можешь и постарайся заснуть. Может быть, удастся провернуть что-нибудь с муллой. Имей в виду это завтра. Он – наша последняя надежда.

И я замолчал, твердо намериваясь заснуть. Но мысли об освобождении не оставляли меня. Я намеренно не отдавался жалости; может быть, это было и жестоко по отношению к Лейле, но я думал только о свободе. О ее свободе.

“Сабля!” – вдруг мелькнуло в голове, когда я решил уже оставить свои тщетные мысленные потуги. – Кажется, он повесил ее на место. Если я смогу ее достать и вытащить из ножен, то все остальное будет проще пельменей”.

Я попытался встать на ноги и, после шести попыток, преуспел в этом. Но первый же прыжок по направлению к сабле оказался неудачным: опять подвели излишняя торопливость и эйфория, охватившая меня после заслуженной победы на первом этапе освобождения. В результате дверь отворилась, вошли охранники, разбуженные шумом моего падения, и зло попинали меня ногами. Зло и целенаправленно, так целенаправленно, что я, в конце концов, очутился в начальной точке свое путешествия к сабле.