– Ну, это просто! – отвечаю я, улыбнувшись легкому вопросу. – Надо бережно положить пострадавшего на спину и вдыхать воздух ему в рот, через чистенький носовой платочек желательно. И дышать в него, пока не очнется или не посинеет от безвременно наступившей смерти.

– Врешь! Не правильно! Помрет он! Точно, помрет! Давай, двоечник, на мне попробуй, – радостно закричал Едешко и лег на кушетку трупом, горилла чертова, глаза закатил, как в морге, губы только страстью трепещут. Члены комиссии в предвкушении незабываемого зрелища “Старший геолог Кивелиди оживляет травмированную гориллу” со своих мест привстали, подталкивать меня к нему стали.

– Ну, нет! Я жить хочу, а ему земля пусть будет пухом, – воскликнул я и в легкой панике к двери бросился.

– Нос, нос пострадавшему зажимать надо! – сразу ожив, закричал мне в след Едешко. – На всю жизнь теперь запомнишь! И я запомнил. До сих пор его трепещущие губищи перед глазами стоят, ко мне тянутся...

– Это все, конечно, смешно, – пробормотал я в ответ с кислой улыбкой, – но мы, по-моему, заблудились. И что они до сих пор костра не разожгли?

– А куда здесь денешься? Вперед и прямо, мимо них не пройдем... Долина ровная, троговая, ледником выглаженная. Спрятаться здесь негде... Тем более четверым, – ответил Сергей.

– Это-то так, да вот этот может не дойти, – кивнул я на свою ношу. Возьми его. У меня что-то в паху заболело... Догадались бы навстречу выйти...

– Этот-то точно не дойдет! Он доедет! – сказал Кивелиди, перекладывая ношу на свои плечи. – А навстречу те точно не выйдут. Федю они уже похоронили. Житник твой, наверное, уже руки потирает... Как же, человеком меньше – доля больше!

Редкая до этого момента облачность стала почти сплошной и низкой. Скальный уступ, по которому мы теперь спускались, со всех сторон окутался серыми купами, они нависали сверху и клубились внизу в долине. Чуть позже эта завораживающая картина стала и вовсе сказочной – вверху перед нами в одной раздавшейся прорехе обнажились иссини черное небо, звезды и удивительно яркая луна, в другой – покрытые снегом далекие и близкие горы.

Поплутав в окутавшем нас облаке с полчаса и вконец выдохшись, мы решили передохнуть. Но только лишь Федя очутился на траве, впереди, всего в пятидесяти метрах от нас, появились и затрепетали отблески только что родившегося костра. Они немедленно вырвали из ночи и огромные валуны морены, и стоящую среди них палатку, и фигурки товарищей, зачарованно застывших вокруг набирающего силу огня.

– М...да! Это называется палатку поставили... Убедительно! – изрек Сергей, оббежав глазами открывшуюся картину.

“Поставили”, конечно, было не то слово: палатка, за отсутствием кольев, висела на веревках, укрепленных на вершинах двух не равновысоких валунов. Боковые и угловые растяжки, наспех привязанные к небольшим камням, придавали ей законченную форму основательно измятой консервной банки.

– Красиво – не красиво, – прокряхтел я, придавленный Федей, – но на ночь хватит.

Вообще, старые геологи, как ни странно, нередко отличаются от новичков небрежностью, с которой они относятся к постановке палаток, укладке рюкзаков и прочим повседневности полевой жизни. Особенно это касается геологических молотков. У новичка он всегда крепко сидит на длинной, отполированной ручке, сделанной из крепких на излом сортов дерева и определенно пропитанной маслом для придания ей водоотталкивающих свойств. Если еще ручка заканчивается наконечником наподобие ледорубного, то это точно однолеток! У давнего же геолога, если, конечно, он не выбрался в начальники (этим ручки делают новички), молоток обычно свободно болтается на треснувшей ручке из штатной березы.

Вместе с Юрой и Бабеком, подошедшими нам навстречу, мы бережно положили Федю на разостланный рядом с костром спальный мешок. В костре к моему удивлению пылали не стебли ферулы, а настоящие дрова: оказывается, Бабек по дороге нашел полусгнившую рудостойку[61], привезенную, видимо, чабанами с ближайшей кумархской штольни.

И вот, при свете костра и луны (облачность к этому времени растаяла в ночной прохладе без остатка) мы взялись ремонтировать Федю. Сначала я обработал йодом рану на голове, затем, смыв, конечно, йод кипяченой водой, натянул сорванный лоскут кожи на место и пришил его простерилизованными белыми нитками (другого цвета под рукой не оказалось). На бинтовку этой раны ушли почти все наши запасы перевязочных средств.

Труднее было с открытым переломом предплечья. Федя был худ и несилен и, поэтому мы без труда определили, что кость сломана наискось и чисто, без больших осколков. Если ее просто зафиксировать шинами, то вероятность того, что она срастется правильно или вообще срастется, была невелика. Я предложил разрезать руку и зафиксировать кость чем-нибудь подручным. Сергей скривился и сказал:

– Ну его на фиг, бросьте с ним возиться. Срастется – не срастется, пусть аллах решает. А эйфорию вашу надо водкой гасить, не скальпелем.

Юрке же идея понравилась: ведь он сам проходил пару месяцев с титановыми винтами и накладками после нашей с ним драки. Он предложил связать Федину кость нихромовой проволокой, завалявшейся у него в бардачке. Подсознательно услышав нас, Федя очнулся и замычал. Мы тут же влили ему в горло полбутылки водки, и он замолк и обездвижил, безропотно позволив стянуть ему руку выше перелома жгутом из моего нашейного платка. Житник достал хирургический набор, закипятил его на костре и мы, обработав свои и Федину руки йодом, сели его резать. Наташа светила нам китайским фонариком, Лейла же, не выдержав вида крови, ушла к палатке готовить ужин.

Операция прошла без сучка и задоринки: не задев крупных сосудов, мы длинным разрезом обнажили кость и с помощью плоскогубец в двух местах зафиксировали ее прокаленной проволокой. После этого нам оставалось лишь зашить и перевязать рану.

– Хирурги сраные! – одобрительно охарактеризовал нас Сергей, когда я закончил шитье. – Через пару дней отрезать будете”.

Конечно, во многом эта хирургическая затея была игрой, ребячеством. Каждый из нас не раз слышал леденящие кровь байки об отрезанных от Большой земли геологах, отпиливающих друг другу пораженные гангреной конечности при помощи ножовки и водочной анестезии, а тут появилась возможность самим поучаствовать на главных ролях в такой истории, обогатив тем свои биографии и запас баек... Тем более, что в горах воздух стерилен, и ничего нового мы ему в рану не могли занести, а завтра можно сгонять в горы и набрать мумие – заживет, как на собаке.

Довольные благополучно завершившейся игрой в Менгеле и, конечно же, тем, что цель почти достигнута и с небольшими потерями, мы сели ужинать. Нарезали молодой гускефской баранины и нажарили на шампурах, наколотых из рудостойки, вполне приличных шашлыков. Молодая баранина тем и хороша, что ее не надо ни мариновать, ни долго жарить. Вспрыснул разведенным уксусом или, как мы, лимонкой, подержал минуту над углями – и порядок!

Все было прекрасно, Федя спал, приняв очередные полбутылки. Температуры у него не было. Я сидел, обнявшись с Лейлой. Она явно не отошла от усталости и беспокойств минувшего дня. Было видно, что в душе она не может смириться с издержками нового для нее образа жизни. “Ты мог погибнуть, ты можешь погибнуть... И с чем я останусь? Я не смогу жить без тебя... А ты когда-нибудь не сможешь выбраться на тропу” – читал я у нее в глазах.

Вот так всегда с женщинами – кашу заварят, а расхлебывать их слезы нам, мужикам. Сидела бы сейчас в Захедане и смотрела документальный фильм об особенностях хайкинга в горах Эльбурса. А я бы в тюрьме персидской, как говориться, пайку хавал. Все равно через полгода мамуля бы вытащила...

Наташа сидела между Сергеем и Юркой. Она засыпала, и ее голова потихоньку легла на Юркино плечо. Видимо, сделала свой выбор или, скорее, приняв обстоятельства к сведению, решила идти не за убегавшим от нее Сергеем, а к идущему навстречу Житнику. Истинная женщина!