Глава 14

Что называется, поймать ветер в крылья парусов

— Знаешь, кого ты мне напоминаешь? — говорит Пино, наблюдая, как я хожу взад-вперед, сложив руки за спиной, в передней лаборатории.

— Нет.

— Молодого папашу, который ждет в коридоре роддома, кто же у него родится.

Я даю ему такую отповедь, которая, несмотря на свою мягкость, заставляет его моргать глазами.

— Что-то в этом роде. Я спрашиваю себя, это будет мальчик или девочка? Пино! Какой скверной работенкой мы занимаемся, а?

— Ты считаешь? — лепечет он.

— Ну, давай посмотрим. Мы портим себе кровь из-за вещей, которые нас не касаются. Мы проводим ночи под открытым небом, получаем плюхи и без сахарной пудры! — а иногда и пулю в шкуру, не имея даже надежды заработать на три франка больше просто потому, что это так!

Он дергает кончик уса, потом сковыривает чешуйки, засохшие в уголках глаз.

— Что ты хочешь, Сан-А, это как раз то, что называют призванием.

Кто-то становится кюре или врачом, а кто-то военным или депутатом…

Это жизнь!

— Она отвратительна! — брюзжу я. — Бывают дни, понимаешь, старик, когда даже дети не умиляют меня. Я вижу их позже, как будто смотрю через очки, которые позволяют заглянуть в их будущее. Эти белобрысые сорванцы хохочут, носятся в коротких штанишках, играют в классики или в космонавтов, а я их вижу такими, какими они станут в сорок лет, с брюхом и обрюзгшим лицом, ревматизмами и предписанным режимом, с мыслями от зарплаты до зарплаты и мерзким взглядом, который оставляет след, похожий на слизь улитки.

— Видно, что ты плохо спал, — утверждает Пино. — Твои нервы на пределе, мой мальчик!

— Ты что, думаешь, это от нервов?!

— Или желчь! Мы даже не можем себе представить, какое место в нашем существовании занимает печеночная желчь. Уж я-то знаю, послушай меня.

Мой организм не терпит сардин в масле, алгебраик я, как теперь говорят…

— Аллергик!

— Если хочешь, ну вот, когда я имею несчастье их поесть, на следующий день так страдаю, что мне хочется избавиться от самого себя!

— Тогда зачем ты их ешь?

— Чтобы проверить, — проникновенно объясняет Пинюш. — Чтобы проверить, продолжается ли моя алжирия. Мне все время кажется, что она должна пройти… И каждый раз вижу, нет, она не прошла. Тоска!

Любопытно, да?

Появление рыжего избавляет меня от необходимости выслушивать эту кулинарно-сардино-масляную философию.

Рыжий ухмыляется. Его веснушки сверкают, как велосипедные отражатели.

— Вы знаете, что это была за бумаженция? — вопит он голосом глухопера.

— Нет! — реву я.

— Ладно, раз вы знаете, то скажите! — обиженно говорит он.

Я прижимаю губы к отверстию его микрофона и кричу так громко, как только позволяют мои голосовые связки:

— Я говорю, что ничего об этом не знаю, долб…!

— Это не доллар, — говорит он. — Это квитанция камеры хранения.

Он добавляет:

— Камера хранения вокзала Сен-Лазар, номер восемьсот восемьдесят семь, я не смог восстановить только дату, потому что не хватает кусочка.

Он собирается продолжать, но я уже зацепил крыло крестного Пино и тащу его к лифту, заталкиваю в клеть, влезаю сам, закрываю дверь и, глядя в глаза Преподобного, произношу:

— Ты видишь, Пино, это был пацан!

* * *

У служащего камеры хранения — свободный час, который он использует, чтобы подкинуть в топку уголька (как говорят машинисты). Уже за пятнадцать метров догадываешься, что парень любит чеснок, а в двух шагах уверен, что он от него без ума. Это славный малый с черными усами. A priori, деталь эта может показаться банальной, и все же я хочу заметить, что, действительно, черные усы встречаются реже, чем нам кажется. Его усы напоминают рисунок тушью, выполненный китайским националистом.

— У меня была ваша квитанция на багаж номер восемьсот восемьдесят семь, — говорю я ему, мило улыбаясь, — но я ее потерял. В любом случае, вот дубликат, сделанный по всей униформе.

И показываю ему удостоверение сколько-то сантиметров в длину на столько-то сантиметров в ширину, снабженное моей фотографией и представляющее меня в качестве (если таковое имеется) легавого.

Парень перестает жевать.

— Надеюсь, меня не собираются впутать в историю с кровавым чемоданом! — говорит он, откладывая в пыль стеллажа свой сандвич с рубленой свининой по-овернски.

Он объясняет:

— В тридцать восьмом у меня уже был случай, когда на складе оказалась разрезанная на куски девчонка. Вы знаете? Оказывается, отчим раскроил ее, потому что она не хотела уступить его настояниям!

Я нервно пианирую на деревянном прилавке.

— Речь не идет о расчлененной даме. Принесите мне посылочку восемьсот восемьдесят семь…

Он все же идет за ней вместе со своим сандвичем и черными усами.

Минутой позже он появляется из чемоданных катакомб, неся в руках коробку размером с картонку для обуви.

— Она небольшая, но тяжелая! — объявляет он. Я взвешиваю предмет в руке. В самом деле, он весит добрых с десяток кило.

— А если там бомбы? — спрашивает служащий с испугом над и под усами.

— Это очень похоже на правду, — подтверждаю я. Я кнокаю на коробку.

Она имеет застежку с замком и на крышке металлическую ручку, чтобы удобнее было носить.

Единственное украшение на ней — это ярлык камеры хранения. По нему я узнаю, что ящик был сдан позавчера. В моей голове раскручивается стереокино.

— Послушай, Пинюш, — говорю я. — Вот что мы сейчас сделаем. Ты останешься здесь и будешь наблюдать. Я мчусь в контору, чтобы со всеми необходимыми предосторожностями составить опись содержимого ящика.

Освобождаю его и живо возвращаю тебе. Если кто-нибудь явится, чтобы его забрать (и на этот раз я оборачиваюсь к едоку чеснока), позвольте ему вас убедить. Вам расскажут какую-нибудь дурацкую историю, а вы, хотя и лучитесь интеллектом, сделайте вид, что поверили, и отдайте ящик, ясно?

— Ясно! — произносит потребитель зубков чеснока.

— Что касается тебя, Пинош, ты знаешь, что придется делать?

— Знаю, — цедит Пино, — не беспокойся, я буду следовать за этим типом, как тень!

Успокоенный, я беру курс на контору, косясь на таинственный ящик, мирно лежащий рядом на сиденье.