На мгновение жрец оказался в пределах досягаемости Сангланта.

Прыжок! В одно мгновение Санглант вывернул жрецу руку, выхватил у него деревянный ящичек и нож и отпрыгнул назад, под защиту своих собак.

Собаки бешено лаяли и скакали, из глотки Кровавого Сердца несся яростный рев, все Эйка в зале засуетились, их собаки взвыли. Стоял невыносимый гомон. У него лишь несколько мгновений.

Не до тонкостей — но им и не было места в ожесточенной схватке. Санглант яростно рубил замок коробки. Нож был все еще острым, замок трещал, летели щепки, и вот крышка отскочила, содержимое вывалилось на пол.

Он не имел представления, как должно выглядеть сердце Эйка. Но где еще стал бы хранить Кровавое Сердце свое сердце? Зачем жрец постоянно носил при себе и оберегал этот ящичек?

Но на пол высыпались лишь ворох пуха и перьев да белое существо: голое, без перьев или шерсти, размером меньше его ладони. С рудиментами глаз и ушей, намеком на хвост, четырьмя конечностями, оно напоминало выкидыш какой-то нечистой матери, кошмарное бесформенное чудище. Оно шлепнулось на каменный пол и замерло, не подавая признаков жизни.

Подохло.

Не доверяй видимости смерти.

Он поднял нож.

Плашмя опустилось на него древко копья, второе копье вонзилось в спину, как раз под ребрами. Он рванулся вперед с занесенным ножом, его собаки напали на атаковавших его Эйка. Но зрение исчезало, мир стремительно померк в глазах.Столб солнечного света уперся в плиты каменного пола, осветил крошечный труп. Дохлый эмбрион содрогнулся, изогнул спину…

Ожил!

И отскочил прочь как раз за мгновение до удара лезвия ножа о камень пола.

Кровавое Сердце все еще яростно вопил.

Санглант сорвался с копья и двинулся за ожившим уродом, но цепь рванула ошейник. Дальше пути не было. Жрец, дико визжа, бросился догонять свое сокровище, виляющее между сапог Эйка, спешивших уничтожить врага.

Кровавое Сердце, вопя, бросился к Сангланту, по спине которого текла кровь. Тот упал на колени, все еще держа нож в поднятой руке.

— Собака! Сучий сын! Сердце, которое ты ищешь, лежит далеко отсюда, спрятанное в скалах Рикин-фьолла. Ты заплатишь за это святотатство!

Кровавое Сердце ударил, но Санглант оказался быстрее. Он подпрыгнул и вонзил нож в плечо вождя, вокруг них сцепились в схватке две стаи собак. На какое-то мгновение оба скрылись в мелькании собачьих зубов, хвостов и тел.

В этом вихре Кровавое Сердце схватил Сангланта за ошейник и вздернул в воздух. Другой рукой он схватил запястье Сангланта, стремясь вырвать у него нож и освободить от него свое плечо.

Хруст кости и острая боль чуть не погасили сознание Сангланта. Но он не выпускал нож, и Кровавому Сердцу не удавалось вырвать его из плеча. Наконец он стряхнул Сангланта, схватил рукоятку ножа, украшенную самоцветами, своей громадной чешуйчатой рукой, и, колотя по бесновавшимся собакам, прыгнул в их гущу.

Санглант нащупал латунный значок «орла», поднялся на ноги. Он держал этот крохотный щит перед собой, как талисман. Ярость Кровавого Сердца уже перешла всякие границы. Он снова и снова бил ножом в грудь Сангланта. Иногда нож натыкался на остатки кольчуги, но чаще проникал в тело, разрывая мышцы и внутренние органы, пока Кровавое Сердце не почувствовал наконец сквозь бешенство, что собаки Сангланта рвут его тело. Тогда он отпустил Сангланта, который уже не мог стоять даже на коленях, упал на пол и лежал, прикрываемый собаками, отгонявшими Эйка, желавших посмотреть на его смерть, и других собак, с которыми у собак Сангланта завязалась смертная драка. Эйка копьями и топорами стали успокаивать дерущихся собак, и на Сангланта полился дождь собачьей крови, мозгов и внутренностей. Он ощущал давление тел и удары хвостов последних собак, защищавших его до горького конца, как защищали его «драконы».

Он хотел заплакать над их верностью, но слез не было.

Кровавое Сердце все еще бесновался, вопил на жреца, на солдат, которым велел молчать и заняться наконец делом: поисками ускользнувшего уродца из коробки жреца.

Таким образом, Санглант был оставлен наконец в покое ради более важного занятия. Боль омывала его громадными волнами, как вода, то накрывая целиком и застилая зрение, то откатываясь и обнажая каждую точку тела.

Он слышал дыхание собак — как издыхающих, так и уцелевших в схватке. Шесть последних стояли вокруг него, защищая от возможных посягательств их общего врага. Окруженный этими защитниками, он лежал, почти не дыша, ожидая, когда пройдет эта ослепляющая боль.

Открыть глаза было почти непосильной задачей, но он и так знал, что лежит среди горы трупов. Несколько его собак еще живы, они рычат, заслышав какое-то движение поблизости. Проснуться было трудно, может быть, лучше было бы и не просыпаться, соскользнув в забвение.

О Владычица, допустят ли его в Покои Света? Или кровь матери обрекает его на вечные скитания в виде бестелесной тени?

В отдалении — или во сне? — слышались флейтообразные голоса Эйка, говорящих на вендском языке: два голоса, которым аккомпанировало множество других, более грубых голосов, переговаривавшихся на языке Эйка. Кое-что он теперь понимал. Во сне он понял гораздо больше, чем когда-либо до этого, но такова природа снов.

— Я видел эту армию в моих снах. — Это было сказано на беглом вендском.

— Ты, пес, должен молчать перед великими. — Это на Эйка.

— Мои сны честнее, чем твои похвальбы, брат. Не отвергай даров Мудроматери лишь потому, что они не сделаны из железа или золота.

— Откуда я знаю, что твои сны верны, слабосильный? — Это голос Кровавого Сердца.

— Я сильнее, чем выгляжу, а мои сны не просто сны. Это жизнь одного из людей. Он идет со своей армией, и то, что видит он, вижу я его глазами.

Одна из собак ткнула его мордой, проверяя, есть ли еще жизнь в этом разрушенном теле, и он застонал так громко, что эхо раскололо череп болью. Звук, впрочем, не покинул его головы, так как раскрыть рта он не смог. Санглант погрузился во мрак беспросветной боли, ему казалось, что нож вонзается в него снова и снова, бессчетное количество раз. Наконец тьма разбавилась серой примесью наступающего утра. В аморфном тумане откуда-то поблескивал свет.

Завеса поднялась.

Женщина кажется молодой; бесспорно, она красива. На ней юбка с бахромой, сшитая из кожи настолько тонкой и эластичной, что повторяет ее движения, как вторая кожа. Двойная красная полоса прочерчена от кисти по руке до самого левого плеча. Волосы ее бледны, хотя кожа такая же темно-бронзовая, как и у него. Чтобы освободить лицо, волосы завязаны на затылке цветным кожаным шнурком, украшенным бусинами и длинным зеленым пером. На шее во множестве висят ожерелья из золота, бирюзы и нефрита. Ожерелья заменяют одежду, они прикрывают грудь и обнажают ее при движении.

При всей своей красоте и грации она делает грубое и жестокое дело: заостренным костяным скребком женщинаскоблит древко копья. Рядом стоят обработанные и еще подлежащие обработке длинные деревянные жерди, лежат на камышовом коврике обсидиановые наконечники и кожаные шнурки.

Она его услышала? Вот ее взгляд устремился к нему, и в лучах прорезавшегося сквозь деревья позади нее и сверкнувшего на ее ожерельях солнца она увидела его.

— Шаратанга, защити меня! — воскликнула она — Дитя! — Она бросает древко и костяной скребок, хватает с коврика наконечник. — Не время ему умирать, — бормочет она сама себе, хотя он слышит каждое слово на неизвестном ему языке и понимает его. Сжав наконечник, она высоко поднимает его и кричит ясным, сильным голосом: — Прими эту жертву, Ты, Которая Не Будет Иметь Мужа. Верни жизнь в его члены.

Она опускает наконечник и проводит им поперек ладони. Вскипает кровь, капая из разреза. Женщина встряхивает рукой, кровь летит в Сангланта. За нею слышится возбужденно вопрошающий о чем-то голос. Его губы орошает влага, в глотке появляется какой-то грубый привкус. Завеса падает, закрывая происходящее сверкающими вихрями и серым дымом.