— Нет, конечно, — Антуан преданно кивал. — Какое там? Ты ж сам видишь, как в наших горах дела делаются. Может, через полгода только епископ озаботится нового кюре назначить, а то и хуже, а прочие все бы в приход и в приход отсылали!

— Вот и я подумал. Что же, если они станут во грехе жить, не утерпев, так в этом грехе и я буду замешан, как не оказавший помощи! Сдается мне, это тот самый вариант овцы, упавшей в колодец в день субботний. Расскажу отцу Гальярду, он рассудит.

Антуан удержал при себе соображение, что по всему судя — и по жестам их привычным, когда они прильнули друг к другу словно бы за защитой, и по странной суетливости Брюниссанды, и по тому простому факту, что к исповеди она сегодня на глазах у всей деревни не пошла, — судя по всему, во грехе сия странная пара живет уже давно и уверенно. Странно даже, что Антуан в таких делах выходит более сведущим, чем его старший многоопытный друг… А впрочем, какая разница? Подозревать доброе — и дело с концом. Не его, Антуана, это дело — чужие грехи высматривать. Хоть бы он ее любил, подумал он, неожиданно для себя испытав прилив сострадания к людям старшим и ничем вроде не обиженным. Хоть бы он это самое… как оно? Вот: был хорошим мужем.

Антуан тащил здоровенный кувшин с вином, маленькую бутылочку с маслом; у Аймера на плече болталась торба с мясом, хлебом и сырами. Второй мешок — с бревиарием и прочим надобным — казался рядом с ней неблагочестиво маленьким. От еды они отказываться благоразумно не стали: назавтра, после мессы и бракосочетания, им предстоял долгий путь, причем задерживаться на праздничный обед при всем желании братья не могли себе позволить. Аймер и так отмахивался от мысли, что о них уже начинают беспокоиться в Тулузе.

Братья уже начали подъем к храму; начинавшее зеленеть небо на востоке прорезали стреловидные облака — признак, что и завтра погода будет прекрасная. Сабартесские улитки и слизни выползли на дорогу, наслаждаясь нежным закатным туманом, так что Антуану приходилось пристально смотреть под ноги, чтобы не раздавить кого-нибудь ненароком. Близ дороги резко распрямилась скрюченная фигурка — девочка-подросток, Мансипова дочка; к стыду своему, Антуан не помнил ее имени. Ребенок с корзинкой в руке собирал крупных улиток; вздрогнув при виде монахов, прыснул было в сторону, но Антуан приветливо помахал ей рукой, и она успокоилась, снова нагнулась к тропе. Короткое серо-дерюжное платьице, подвязанное на поясе скрученным платком, было явно маловато и открывало ноги слишком высоко. Антуан знал эту ткань — самую дешевую, редкую и грубую, годную скорее на власяницу: ее за гроши делал для местной бедноты не кто иной, как его собственный отчим. У юноши слегка защипало горло — даже его собственный хабит, небеленый лен, и тот был сшит из ткани получше, хотя и в сравнение не идет кожа взрослого мужчины, монашествующего, и десятилетней девчоночки — и есть ли у нее хорошая тонкая рубашка? Надо сказать Брюниссанде, обязательно завтра сказать — вот какой семье денег-то пожертвовать! Пятеро детей у Мансипа, из них четыре девки, а раньше было семеро. Всю дорогу это был самый бедный из Мон-Марсельских осталей, и всю дорогу на Антуановой памяти там кто-то умирал — сперва Мансиповы родители, потом один за другим двое младенцев-детишек… Только неизменный неходячий дедушка сидел на патриаршем своем стульчике, поскрипывал на пробегающих мальчишек да лущил подсолнухи, сплевывая шелуху в ладонь.

Крик, пришедший снизу, был похож на петушиный — так что братья не сразу распознали его как женский. К нему тут же присоединился второй; голосили где-то неподалеку. Антуан с Аймером переглянулись, разом останавливаясь; разительный контраст с ними явила Мансипова девчонка, которую они только что оставили позади — она тут же бросилась на зов снизу («Алазааааайс! Алазааааайс!»), едва не забыла корзинку, раскатывая вопль «Маааам!». Алазайс, вот как ее звали, резко вспомнил Антуан, но и говорить не стал, и некогда было. Не сговариваясь, они с социем кинули у тропинки свою поклажу — один мешок с сакраменталиями колотил Аймера по бокам, пока они мчались вниз, вслепую перепрыгивая камни. Фигурка девочки темным зверьком мелькала спереди. Легкий ребенок прибежал раньше их — однако еще издалека, по одному виду жидкой толпы народа, весенними комариками толкущегося и звенящего у мансиповых дверей, было понятно — случилось именно тут, и еще не до конца случилось; скорее случается.

Аймер перешел на шаг — и на подходе к собранию уже выровнял дыханье окончательно; Антуан, как менее крепкий, еще был красен, да к тому же слегка прихрамывал от камешка в сандалии, который пока не было времени вытряхнуть. Но по обрывкам речей, по суетливым движениям, в конце концов — по валяющемуся в стороне стульчику, чьи деревянные ноги торчали жалобно, как лапки окоченевшей птички, уже делалось понятно, что в доме не так.

— Просто-таки упал и упал? Вот только что сидел, а сейчас рраз — и набок?

— Захрипел, ай, Пречистая Дева, захрипел и хлоп набок…

— Так чай время ему пришло, а вы как думали, пожил, пожил уже…

— свое…

— Свое пожил, Царствие небесное, или как — дышит еще?

— Саван-то на что купят, соседушка, саван-то — впору полотна-то одалживать…

— Двоих же правнуков похоронил, ай, старый Марти, а вы как думали, моя-то старуха в прошлом году вот так упала…

— Мангарда, кума, ты смотри, кого толкаешь, и без тебя тесно!

Аймер, сам того не замечая, перешел на широкий шумный шаг того, кто облечен властью.

Первой — еще до оклика — его заметила именно тетушка Мангарда, Мансипова соседка, принадлежавшая к тому сорту людей, что есть в каждой деревне: таким матриархам до всего есть дело — от забоя кур у байля до болезни живота у младшего сына поденщика. И во всем перечисленном, спросишь или не спросишь, они лучше всех разбираются. Сколь Антуан себя помнил, тетку Мангарду сплошь и рядом кликали ведьмой — и сплошь и рядом с нею советовались по любому поводу, потому что breisha[4] все равно явится, лучше уж самому позвать.

— Они!

На Мангардин «ах» жидкая толпа прошелестела общим выдохом, и Аймер, на ходу подворачивая рукава (как перед дракой, промелькнуло у Антуана, как перед дракой), вошел в собрание, как коса в негустую траву. Немедленно становясь подтянутым, деловитым — облеченным в собственную власть помочь там, где остальная помощь — шорох той самой травы, расступающейся перед бегущим. Далеко уходящему нужно в дорогу только одно.

— Пропустите, любезные, — высокий белый Аймер сильно пригнулся, чтобы не ушибиться о притолоку. Антуан сунулся следом — и отшатнулся от женского вскрика: то ли Мансипова жена, то ли кто из дочек вскинулся на белые фигуры от кухонной лавки, откуда слышались булькающие звуки.

— Ай! Инкви…

Аймер уже столько раз успел себя обругать всячески за краткую дорогу до осталя — а и тут нашел для себя крепкое словечко: что ему стоило, ну что стоило хотя бы частицу Даров оставить с утренней мессы, чтобы было чем проводить умирающего в дорогу? Кабы знать… А теперь, судя по всему, времени почти не оставалось: губы простертого на лавке старичка стремительно синели, синели и ногти на птичьих пальцах, которыми он перебирал, ища чего-то в воздухе и натыкаясь на беспомощные руки домочадцев. Хозяин, от растерянности как-то по-овечьи блея, уже ткнулся из комнаты с подушкой в охапке; при виде монахов смятение его еще усилилось, хотя казалось бы — куда больше.

— Да вы подкладывайте, давайте — я его приподниму, — Антуан, желая помочь, подхватил дедушкины утлые плечи. — Хорошо, что мы с бра… отцом Аймером рядом были! Святых даров у нас, правда, нет, но елеопомазать зато…

Аймер, ободряюще улыбаясь, тянул ногтями пробку: драгоценную ампулку с «елеем больных» он за всю дорогу не использовал еще ни разу, но теперь был бесконечно благодарен брату-ризничему, напомнившему ее взять.

— Любезный сын, поручите себя Господу, который близко; Им же сказано: «приходящего ко Мне не изгоню вон»…