И как это получилось, что она уже полдня занимает его мысли, что он наблюдает за ней, изучает ее, боится ее, сердится на нее, хотя даже не знает, нравится ли она ему или нет.
Может быть, она его цель и судьба? Не влечет ли его к ней та же тайная сила, что повлекла его на юг? Какой-то инстинкт, какая-то линия судьбы, какой-то пожизненный безотчетный порыв? Не предназначена ли ему встреча с ней? Не написана ли ему на роду?
Напряженно прислушавшись, он выловил обрывок ее речи из многоголосого гомона. Он услышал, как она сказала какому-то смазливому гибкому юнцу с черными кудрями и гладким лицом:
— Мне хочется еще разок поиграть по-настоящему, не здесь, не на шоколадки, а в Кастильоне или в Монте-Карло. — И потом, когда тот что-то ответил, еще раз: — Нет, вы просто не знаете, каково это! Это, может быть, гнусно, может быть, неумно, но это захватывает.
Теперь он кое-что знал о ней. Он был доволен, что подстерег и подслушал ее. Через маленькое освещенное оконце умудрился он, чужеземец и посторонний, на миг, как лазутчик, заглянуть в ее душу. У нее есть желания. Ее мучит потребность в чем-то волнующем и опасном, в чем-то таком, из-за чего можно пропасть. Ему было приятно знать это… А как насчет Кастильоне? Не слышал ли он сегодня уже однажды об этом? Когда? Где?
Все равно, сейчас он не в состоянии думать. Но сейчас у него опять, как не раз уже в эти странные дни, появилось чувство, что все, что он делает, слышит, видит и думает, полно смысла и необходимо, что его ведет чья-то рука, что какие-то длинные, далекие ряды причин приносят плоды. Вот и хорошо, пускай приносят.
Его опять охватило чувство счастья, чувство душевного покоя и уверенности, восхитительное для того, кто знает страх и ужас. Он вспомнил одно замечание, услышанное им в детстве. Они, школьники, говорили между собой о том, как ухитряются канатоходцы так уверенно и бесстрашно ходить по канату. И кто-то сказал:
— Если провести мелом черту по полу, идти точно по этой черте так же трудно, как по самому тонкому канату. И все же ты по ней преспокойно проходишь, потому что тут нет никакой опасности. Если ты представишь себе, что перед тобой просто проведенная мелом черта, а воздух — это пол, ты уверенно пройдешь по любому канату.
Это он сейчас вспомнил. Какие прекрасные слова! А разве у него не все наоборот? Он ведь и по самому ровному полу не может пройти уверенно и спокойно — не потому ли, что принимает его за канат?
Он был страшно рад, что ему приходят в голову такие отрадные вещи, что они дремлют в нем и время от времени выходят на свет. Внутри себя носишь все, что имеет какое-то значение, никто со стороны не может тебе помочь. Не быть на ножах с самим собой, жить с самим собой в любви и доверии — и тогда сможешь все. Тогда сможешь не только ходить по канату, а и летать.
Забыв все окружающее, пробираясь по мягким, скользким тропам души, как охотник и следопыт, за этими мыслями, он склонился над столиком. В эту минуту желтая взглянула в ту сторону и поглядела на него. Взгляд ее задержался на нем ненадолго, но вник в его лицо, и когда Клейн, заметив это, тоже взглянул на нее, он почувствовал что-то похожее на уважение, на участие и на родство. На этот раз ее взгляд не причинил ему боли, не обидел его. На этот раз, почувствовал он, она видела его, его самого, не его одежду и манеры, не его прическу и руки, а все настоящее, неизменное, таинственное в нем, все неповторимое, божественное, судьбу.
Он мысленно попросил у нее прощения за свои недавние горькие и скверные мысли о ней. Но нет, тут не за что было просить прощения. Все его злые и глупые мысли и чувства, направленные против нее, били по нему самому, не по ней. Нет, все было хорошо.
Вдруг его испугало возобновление музыки. Оркестр заиграл какой-то танец. Но эстрада оставалась пустой и темной, взгляды гостей были направлены не на нее, а на пустой четырехугольник между столиками. Он догадался, что начинаются танцы.
Вскинув глаза, он увидел, что у соседнего столика поднимаются желтая и юный безусый щеголь. Он усмехнулся над собой, заметив, что и против этого юнца у него что-то есть, что он, Клейн, лишь нехотя признает его изящество, приятность его манер, красоту его волос и лица. Юнец подал ей руку, отвел ее на площадку, появилась еще одна пара, и вот обе пары стали изящно, уверенно и красиво танцевать танго. Клейн мало в этом смыслил, но скоро увидел, что танцует Терезина великолепно. Он видел: она делает что-то, в чем знает толк и в чем она мастерица, что заложено в ней и естественно из нее выходит. Чернокудрый юнец тоже танцевал хорошо, они подходили друг к другу. Их танец рассказывал зрителям сплошь приятные, ясные, простые и славные вещи. Легко и нежно лежала рука в руке, с готовностью и радостью выполняли дышавшую нежностью и силой работу их колени, руки, ступни, тела. Их танец выражал счастье и радость, красоту и роскошь, сладость жизни и умение жить. Он выражал также половую любовь, но не буйную, не пылкую, а любовь, полную естественности, наивности и прелести. Они танцем показывали богатым людям, курортникам все прекрасное, что было в их жизни и что те сами не могли выразить и без такой помощи даже почувствовать. Эти оплачиваемые, обученные танцоры служили хорошему обществу некоей заменой. Они, которые сами так хорошо и складно не танцевали, которые не могли по-настоящему наслаждаться приятным баловством своей жизни, заставляли этих людей показывать себе танцем, как хорошо им живется. Но это еще не все. Они не только заставляли кого-то разыгрывать перед собой легкость и веселое самодовольство жизни, им еще вдобавок напоминали о природе, о невинности чувств и органов чувств. Из своей суматошной и сверхзанятой или, наоборот, ленивой и пресыщенной жизни, мечущейся между неистовой работой, неистовыми наслаждениями и вынужденным санаторным покаянием, они глупо, с улыбкой и тайной растроганностью взирали на танец этих красивых и ловких молодых людей как на прекрасную весну жизни, как на далекий, потерянный рай, о котором только рассказывают детям по праздникам, в который уже почти не верят, но который кажется пределом желаний и снится ночами.
Во время танца лицо желтоволосой менялось, и Фридрих Клейн глядел на это с чистым восторгом. Очень постепенно и незаметно, как розовая полоска на утреннем небе, появилась на ее строгом, холодном лице медленно выросшая, медленно согревшаяся улыбка. Глядя прямо вперед, она улыбалась, как бы проснувшись, так, словно только благодаря танцу она, холодная, согрелась и полностью ожила. Улыбался и партнер, улыбалась и вторая пара, и на всех четырех лицах улыбки были удивительно прекрасны, хотя и напоминали маски своей безличностью, — но у Терезины улыбка была прекраснее и таинственнее, чем у всех, никто не улыбался так, как она, так безучастно ко внешнему миру, так светясь изнутри от собственной радости. Клейн глядел на это с глубокой растроганностью, с таким волнением, словно открыл некое потайное сокровище.
— Какие замечательные у нее волосы! — услышал он чей-то тихий возглас поблизости. Он подумал, что сам-то он ругал и находил сомнительными эти замечательные светло-желтые волосы.
Танго кончилось. Клейн видел, как Терезина стояла теперь рядом с партнером, еще державшим пальцами ее левую руку на высоте плеча, видел, как догорал, медленно угасая, этот волшебный свет на ее лице. Раздались негромкие хлопки, и все провожали взглядами обоих танцоров, когда они легким шагом возвращались к своему столику.
Следующий танец, начавшийся после короткого перерыва, исполняла только одна пара, Терезина и ее красивый партнер. Это была вольная фантазия, маленькая композиция, почти пантомима, которую каждый танцор играл самостоятельно и которая лишь в нескольких сверкающих кульминациях и в стремительном заключении перешла в парный танец.
С полными счастья глазами Терезина парила так вольно и самозабвенно, ее невесомое тело отвечало призывам музыки с таким блаженством, что в зале сделалось тихо и все только на нее и глядели. Танец закончился вихревым кружением, при котором партнер и партнерша касались друг друга лишь ладонями и носками и, низко запрокинув головы, вертелись юлой.
