Это значило, как всегда в таких случаях, что я должен либо снова лечь в постель, либо отправиться в школу — после обеда. Я сказал, что пойду в школу. У меня уже созрел план.

Без денег я не мог показаться Кромеру. Я должен был завладеть копилкой, которая, в сущности, принадлежала мне. Там было недостаточно денег, я это знал, далеко не достаточно; но все-таки инстинкт подсказывал мне — это лучше, чем ничего, и Кромер удовлетворится на какое-то время.

У меня было тяжело на душе, когда я на цыпочках прокрался в комнату матери и взял копилку из письменного стола; но все же не так тяжело, как вчера. Сердце билось так, что трудно было дышать, и стало еще труднее, когда внизу на лестнице я осмотрел копилку и увидал, что она заперта. Открыть ее оказалось очень легко, требовалось всего лишь прорвать тонкую жестяную сетку, но мне стало больно — теперь я действительно совершил кражу. До сих пор я только тайком таскал кусочки сахара и фрукты. А теперь это была настоящая кража, хотя и моих собственных денег. Я сделал еще один шаг в направлении Кромера и его мира, незаметно, постепенно опускаясь все ниже, все больше ожесточаясь. Что бы там ни было, пути назад нет. Я со страхом сосчитал деньги, копилка как будто была полной, но оказалось там совсем немного. Всего шестьдесят пять пфеннигов. Я спрятал коробочку внизу под лестницей и, зажав в кулаке деньги, вышел из дому, но не так, как раньше выходил из этих дверей. Мне показалось, что сверху кто-то окликнул меня. Я шел не оборачиваясь.

Оставалось еще немного времени. Я брел окольными переулками совершенно другого города, смотрел на изменившиеся облака, проходил мимо домов и людей, подозрительно глядевших на меня. По дороге я вспомнил, как однажды мой школьный товарищ на моих глазах нашел на базаре талер. Мне хотелось помолиться, чтобы Господь сотворил чудо и послал мне тоже такую находку. Но я не имел теперь прав молиться. А копилка все равно не стала бы целой.

Франц Кромер издали меня заметил и медленно направился навстречу, как бы не обращая на меня внимания. Приблизившись, он повелительно кивнул, чтобы я следовал за ним, и продолжал идти, не оглядываясь и не спеша, вдоль по Штрогассе вниз по тропинке, затем, дойдя почти до конца, остановился у недостроенного дома. Рабочих не было. Стояли лишь голые стены без дверей и окон. Кромер огляделся и вошел в дверной проем, я последовал за ним. Он укрылся за стеной, подозвал меня кивком и протянул руку.

— Принес? — спросил он холодно.

Я вытащил из кармана сжатый кулак и высыпал деньги ему на ладонь. Он стал считать и еще до того, как звякнула последняя монета, сказал, посмотрев на меня:

— Здесь 65 пфеннигов.

— Да, — ответил я робко, — это все, что у меня есть, очень мало, я знаю, но это все, что есть.

— Я думал, ты умнее, — он выговаривал мне почти дружески, — между честными людьми должен быть порядок. Я не прошу у тебя ничего лишнего, ты знаешь. Забирай свои медяки! Другой не будет торговаться, ты знаешь кто. Он заплатит сразу.

— Но у меня больше нету, нету! Это из моей копилки.

— Это твое дело. Я не собираюсь тебя мучить. Ты должен мне еще марку тридцать пять. Когда я их получу?

— О, я, конечно, отдам, Кромер! Я пока не знаю когда. Может быть, скоро достану, завтра или послезавтра. Ты же понимаешь, что я не могу сказать об этом отцу.

— Это меня не касается. Я вовсе не хочу тебе вредить. Я мог бы получить свои деньги уже в воскресенье. А я ведь бедный человек. У тебя хорошая одежда, и ты можешь вкусно поесть за обедом. Ну хорошо, я ничего не говорю. Пожалуй, я немножко подожду. Послезавтра к вечеру я тебе свистну, и ты тогда все уладишь. Ты знаешь мой свист?

Он посвистел, свист этот был мне хорошо знаком.

— Да, знаю, — сказал я.

Он ушел, как будто мы не вместе сюда пришли. У нас было общее дело, вот и все.

Этот свист Кромера, наверное, испугал бы меня еще и сегодня, если бы я вдруг его услышал. С тех пор он звучал очень часто, мне казалось, что я слышу его постоянно. Не было такого места, игры, работы, мысли, куда бы он не проникал, я от него зависел, он стал моей судьбой. Часто мягким осенним днем, сверкавшим яркими красками, я играл в нашем маленьком саду, который очень любил, и странная сила заставляла меня вспоминать детские игры прежних лет, и я как будто бы возвращался в те годы, когда жил еще в чистоте и невинности, защищенный от всех опасностей. Но вдруг неизвестно откуда раздавался свист Кромера, свист, которого я всегда ждал, и тем не менее вздрагивал от него всем существом, нить воспоминаний мгновенно обрывалась, прекрасные образы исчезали. Мне приходилось идти, отправляться вслед за своим мучителем в какие-то злачные отвратительные места, давать ему отчет и выслушивать напоминания о деньгах. Все это продолжалось, может быть, несколько недель, но мне казалось, что это были годы, целая вечность. У меня редко появлялись деньги, пять пфеннигов или десять, украденные с кухонного стола, когда Лина оставляла на нем корзину, придя с базара. Кромер каждый раз ругал меня с презрением, он говорил, что я стараюсь его обмануть и лишить принадлежащего ему по праву, что я обкрадываю его и делаю несчастным. Это мучило меня, как мало что мучило в жизни, никогда потом я не испытывал такого чувства безнадежности и зависимости.

Копилку я наполнил детскими игральными фишками и поставил на прежнее место. Никто о ней не спрашивал. Но это могло случиться каждый день. Еще больше, чем посвиста Кромера, я боялся матери, когда она тихо входила ко мне. Не для того ли, чтобы спросить о копилке?

Так как мне часто случалось являться без денег перед лицом своего демона, он стал мучить и эксплуатировать меня другими способами. Я должен был на него работать. Он получал задания от своего отца. Я должен был их выполнять. Или он заставлял меня сделать что-то неприятное. Десять минут прыгать на одной ноге или налепить бумажку на сюртук прохожего. Ночью эти мучения продолжались в моих кошмарных снах, и я просыпался в поту от ужаса.

Какое-то время я был болен, меня часто тошнило и знобило, а ночью бросало в жар и пот. Мать чувствовала, что со мною что-то неладно, и была ко мне очень внимательна. Но меня это только мучило: ведь я не мог довериться ей.

Однажды вечером, когда я был уже в постели, она принесла мне кусочек шоколада. Это напомнило прежние времена: тогда, если днем я хорошо себя вел, мне часто давали перед сном что-нибудь вкусное в виде поощрения. И вот она стоит и протягивает мне шоколад. Мне стало так больно, что я лишь молча покачал головой. Она спросила, что со мной, что у меня болит. Я еле смог ответить: «Ничего, ничего! Мне ничего не надо!» Она положила шоколад на ночной столик и ушла. Когда на следующий день она стала спрашивать меня, что со мной было, я сделал вид, что ничего не помню. Однажды она позвала врача, тот осмотрел меня и прописал холодные обтирания по утрам.

Мое существование в те времена было похоже на жизнь душевнобольного. В упорядоченном мире нашего дома я бродил, как привидение, запуганный и измученный, не принимал участия в жизни других, лишь изредка забывался ненадолго. Отцу, который часто с раздражением спрашивал меня, что происходит, я отвечал холодно, недружелюбно.

КАИН[42]

Спасение от этих мук пришло с неожиданной стороны, и вместе с тем в моей жизни появилось нечто новое, то, что сохраняет свое значение и до сих пор.

В нашей латинской школе оказался новый ученик. Это был сын богатой вдовы, недавно переехавшей в наш город, на рукаве он носил траурную повязку. Он был старше меня на несколько лет и несколько классов, но вскоре я его заметил, так же как и многие другие. Этот необычный ученик выглядел гораздо старше своих лет, и никто бы не назвал его ребенком. Рядом с ним мы казались просто детьми. Он держался всегда в стороне и вел себя как взрослый, даже, скорее, как хозяин. Нельзя сказать, чтобы его любили, он не участвовал в играх, тем более в драках, школьникам нравился только его уверенный и решительный тон в обращении с учителями. Его звали Макс Демиан.