Все это не оформилось тогда в виде ясных мыслей, но порыв был именно таков: ярко вспыхивали чувства, особенно они возбуждали и вызывали боль, но в то же время наполняли гордостью.

Я вернулся к разговору — странные речи вел Демиан о бесстрашных и трусах! А как он толковал каинову печать! Как сверкали при этом его глаза, странные глаза взрослого! И тут меня поразила еще не вполне осознанная мысль: а может быть, это он сам, этот Демиан, нечто вроде Каина? Почему он защищает его, если не чувствует себя сродни ему? Откуда во взгляде его такая сила? Почему с такой насмешкой он говорит о «других», об опасливых, ведь они-то и есть смиренные, они-то и угодны Богу?

Я не мог справиться с мыслями. Камень был брошен в колодец, а колодцем этим была моя юная душа. И на долгие годы эта история с Каином, убийством и печатью стала отправной точкой всех моих устремлений в познание, сомнения и критику.

Я заметил, что и других моих сотоварищей по школе Демиан интересовал. Об истории с Каином я никому не говорил, но, казалось, Демиан занимал не только меня. Во всяком случае, о «новеньком» ходило много слухов. Если бы мне знать их все! Каждый бы что-то прояснил, о каждом надо было бы подумать. Я помню только, что сначала говорили, будто мать Демиана очень богата. Будто она не ходит в церковь, так же как и сын. Кто-то утверждал, что они евреи, а может быть, тайные мусульмане. Дальше шли легенды о необычайной физической силе Макса Демиана. Рассказывали историю о том, как он обошелся с одним мальчиком, который считался самым сильным в классе. Этот мальчик предложил Демиану подраться, а когда тот отказался, он обозвал его трусом. Демиан же молча положил ему руку на затылок и стиснул так, что задира страшно побледнел и, не смея пикнуть, позорно ретировался, а потом еще долго не мог прийти в себя. К вечеру даже прошел слух, будто он и вовсе умер. Это обсуждали какое-то время, всему этому верили, все было интересно и странно. Немного позднее в наших школьных кругах появились новые слухи: говорили о том, что Демиан имеет интимные отношения с девушками и «все знает».

Между тем моя история с Францем Кромером шла своим предначертанным ходом. Я никак не мог развязаться с ним. И хотя по нескольку дней он не появлялся на моем горизонте, все-таки я был с ним связан. Он часто возникал в моих снах, как тень, и то, чего в действительности он не совершал по отношению ко мне, фантазия подсказывала в снах, где целиком и полностью я делался его роботом. В этих снах — а я всегда видел много снов — я жил интенсивней, чем в реальности, тени отнимали у меня жизнь и силы. Мне часто снилось среди прочего, что Кромер надо мной издевается, плюет в меня, садится на меня верхом или, что еще гораздо хуже, заставляет меня совершать страшные преступления, вернее, не заставляет, а просто вынуждает к этому своим мощным влиянием. В самом страшном из этих снов, от которого я проснулся в полубезумном состоянии, я пытался убить своего отца. Кромер точил нож и давал его мне в руки, мы стояли за деревьями аллеи и ждали кого-то, кого — я не знал, потом появилась фигура, и Кромер тронул меня за руку, чтобы показать — этого я должен заколоть. И тут я увидел своего отца — и проснулся.

Занятый всем этим, я думал иногда о Каине и Авеле, но не о Демиане. И когда я вновь увидел его, это странным образом произошло тоже во сне. Мне снова снились издевательства и унижения, но на сей раз верхом на мне сидел не Кромер, а Демиан. И, что было совершенно ново и производило сильное впечатление, все неприятности и мучения, причиненные мне Кромером, теперь исходили от Демиана, но я сносил их с удовольствием, с ощущением, в котором было столько же блаженства, сколько и страха. Этот сон снился мне дважды, а потом опять появился Кромер.

Сейчас мне уже трудно различить, что я переживал во сне, а что в реальности. Во всяком случае, моя унизительная связь с Кромером продолжала существовать и не закончилась после того, как я расплатился наконец сполна. Ведь для того, чтобы собрать необходимую сумму, мне пришлось пойти на мелкие кражи, и теперь он знал об этом, — и так я оказался целиком в его власти. Часто он угрожал, что все расскажет отцу, и это повергало меня в ужас, к которому примешивалось еще более сильное чувство, — чувство сожаления о том, что я сам не сделал этого сразу. Между тем, как бы трудно мне ни приходилось, я раскаивался не во всем и не всегда, временами мне казалось, что все так и должно быть. Мной управлял рок, и было бесполезно пытаться его отвести.

Родители, видимо, также страдали от такого положения. В меня вселился какой-то враждебный дух, и я уже не принадлежал больше к нашей, такой когда-то тесной, общности, хотя по временам безумно тосковал по ней, как по утраченному раю. Мать видела во мне скорее больного, чем злодея, но еще яснее их отношение ко мне проявлялось в том, как вели себя сестры. Они обращались со мной очень мягко, с большим сочувствием, в их глазах я был чем-то вроде одержимого, которого следует скорее жалеть, чем ругать; и все-таки было ясно, что во мне поселилось зло. Я понимал: за меня молились не так, как прежде, и чувствовал, что эти молитвы напрасны. Часто я испытывал жгучую потребность излить душу в исповеди, но в то же время понимал, что ни отцу, ни матери не смогу ничего рассказать и ничего объяснить. Я знал: они меня выслушают доброжелательно, будут меня щадить, жалеть, но не поймут, и все, что произошло, расценят как проступок, в то время как это судьба.

Конечно, многие не поверят, будто ребенок в неполных одиннадцать лет способен на такие чувства. Им я не стану рассказывать мою историю. Я расскажу ее тем, кто лучше знает людей. Взрослый, обращающий в мысли некоторые свои чувства, не находит этих мыслей у ребенка и начинает думать, что переживания тоже отсутствуют. Но почти никогда на протяжении всей последующей жизни я не переживал так глубоко и не страдал так сильно, как в детстве.

Однажды в дождливый день мой мучитель велел ждать его на Бургплац, и вот я стоял, от нечего делать разгребая ногами мокрую листву, которая все еще падала вместе с крупными каплями с черных каштанов. Денег у меня не было, но на всякий случай я спрятал два куска пирога и принес их с собой, чтобы дать Кромеру хоть что-то. Я давно уже привык таиться по углам и ждать его иногда очень подолгу, я смирился с этим, как человек, который принимает неизбежную судьбу.

Наконец появился Кромер. На сей раз ненадолго. Он дважды ткнул меня в бок, засмеялся, взял пирог и даже предложил мокрую сигарету, от которой я отказался. Он был приветливее, чем обычно.

— Да, — сказал Кромер, уходя, — чтобы не забыть. Ты можешь в следующий раз привести с собой сестру, старшую. А кстати, как ее зовут?

Я не понял и промолчал. Только взглянул на него с удивлением.

— Не понимаешь? Сестру приведи, я сказал.

— Нет, Кромер, это невозможно. Мне не разрешат. Да она и не пойдет.

Я думал, что это опять новое издевательство, просто повод поиздеваться. Он часто требовал чего-то невозможного, пугал меня, унижал, чтобы потом начать торговаться. Можно было бы откупиться деньгами или чем-нибудь еще.

Но на сей раз дело обстояло по-другому. В ответ на мой отказ он почти не разозлился.

— Хорошо, — сказал он как бы между прочим, — подумай об этом. Я хочу познакомиться с твоей сестрой. И как-нибудь это устроится. Ты пригласишь ее на прогулку, а я к вам присоединюсь. Завтра я дам сигнал, и мы договоримся.

Когда он ушел, я стал смутно догадываться о смысле его намерений. Я был еще совсем ребенком, но слышал разговоры о том, что мальчики и девочки, становясь старше, начинали заниматься вместе чем-то таинственным, недозволенным и неприличным. И вот я должен был… Я вдруг понял, насколько чудовищно то, что мне предлагалось! Я сразу же твердо решил, что не сделаю этого. Но что тогда будет и как Кромер мне отомстит, об этом я боялся и подумать. Начались новые муки, точно прежних было еще недостаточно.

Мрачный, шел я через площадь, засунув руки в карманы. Новые мучения, новое рабство!