Разметывая перегородившую дорогу кучу оружия, Салям кинулся на беглеца. Сжавшись в комок, тот взмыл с места, развернулся в прыжке, вытянулся и, трепеща черным плащом, легко скользнул между вооруженными вилами манекенами в крестьянских костюмах. Рычащий от ярости Салям швырнул пластикового крестьянина на вилы его супруги, с ревом сшиб двух кокетливых пластиковых барышень в шляпках…

Беглец крутанул сальто в воздухе – полы плаща завертелись, – перебрасывая себя через выставленные у прохода «орудия крестьянского труда». Приземлился, успев пихнуть преследователю под ноги ощетинившуюся кольями борону. Салям шарахнулся в сторону. Именно этот момент ушибленная о древнюю статую ступня и выбрала, чтоб подвернуться. Ногу пронзила острая боль, и Салям рухнул на пол, как подрубленное дерево, едва успев увернуться от бороны. Стекла витрин зазвенели. Еще державшийся на пластиковых ногах кавалер раскиданных Салямом барышень закачался… и ляпнулся прямо на Саляма, упираясь в него своим облупленным носом. Сквозь камеру в инфракрасных очках ребята в рабочей комнате агентства видели, как быстро убегают прочь белые кроссовки.

Из наушников послышались возня и сдавленное кряхтение. Изображение на мониторе поползло вверх, в очередной раз перекосилось и успокоилось – Салям поднялся и со свойственным ему упорством рванул в погоню.

Он пробежал в следующий зал, все время задирая голову и внимательно изучая потолок над дверями и высокие витрины. Пару раз подпрыгнул, пытаясь заглянуть на верхние полки «кооперативного магазина начала XX века» – и получив на голову связку пластиковых сушек. Выпутавшись из сушек, обошел трактор с неимоверно высокими колесами и вышел в холл. Загадочный призрак в черном плаще исчез. Растворился в недрах музея.

Некоторое время в опустевших залах стояла полная тишина.

Дверца двустворчатого дубового шкафа в нише с табличкой «жилище горожанина конца XIX века» тихо заскрипела. Изнутри высунулась голова в капюшоне, повертелась туда-сюда, и наконец выбралась вся фигура в черном плаще.

Разочарованный Салям взбежал по широкой лестнице на второй этаж. Здесь залов оказалось меньше и половина из них сейчас были попросту заперты. Салям прислушался, надеясь уловить в музее хоть какое шевеление жизни. Но даже воздух вокруг был абсолютно неподвижен.

– Двери проверь, – буркнул в микрофон Вадька. В этом треклятом музее опять что-то происходит, и они опять оказались в это замешаны!

Кивнув, Салям пошел по периметру, проверяя двери. За одной оказалась обыкновенная кладовая – с ведрами и швабрами. За другой…

– Ну хоть что-то, – меланхолично заключил Салям, щелкая выключателем и разглядывая проявившиеся при свете лампочки белый унитаз, умывальник, висящее рядом полотенце. Зашел внутрь и запер за собой дверь.

– Катька, выйди! – вскакивая из-за пульта, в один голос рявкнули мальчишки, заслоняя собой монитор.

– А вы? – Уже вставая, Катька подозрительно поглядела на мальчишек.

– А мы просто отвернемся, – торопливо сказал Сева и хищно схватился за нож – после наблюдений за всеми этими фуршетами есть хотелось невыносимо.

– Ну и я тогда просто отвернусь, – решительно объявила Катька, разворачивая свое кресло спинкой к монитору. – Как вы думаете… – после недолгой паузы вопросила она, – этот, в черном… он кто и что ему надо?

– Мы пока не думаем, – пробормотал Вадька, нетерпеливо перетаптываясь у Севы за спиной в ожидании, пока тот освободит нож. – Вот сейчас в желудок что-нибудь кинем, и тогда будем думать…

Он выхватил нож у Севы из-под руки и принялся кромсать колбасу.

– Лопнете, – прокомментировала Катька, разглядывая вырастающую перед мальчишками башенку из бутербродов.

– Не лопнем, – с набитым ртом ответил Сева. Некоторое время в рабочей комнате слышалось только сопение и сдержанное почавкивание, сменившееся благостными вздохами.

– Вам не кажется, что Салям там долго сидит? – разглядывая насытившихся мальчишек, поинтересовалась Катька.

– Может, ему надо? – благодушно ответил Сева, уже лениво, только для удовольствия пережевывая последний бутерброд.

– За то время, что вы жрали, любое «надо» можно доделать, – любезно сказала Катька. – Вы бы у него спросили, как он там…

Вадька мельком глянул на часы и нахмурился – Катька была права.

– Ну и как я, по-твоему, его спрошу? – вызывающе поинтересовался он. – Микрофон возле монитора, а подглядывать за людьми в туалете я не привык!

– Глаза зажмурь! – невозмутимо предложила Катька. – А то ведь если все разойдутся и музей запрут, ему там до утра придется сидеть.

Подавив желание предложить Катьке самой зажмуриться и спросить – это было бы совсем неприлично! – Вадька и правда встал. Глядя только и исключительно в пол, нащупал микрофон возле монитора. И от злости на Катьку не очень-то вежливо осведомился:

– Салям, ты там с ночевкой обосновался или все-таки думаешь выходить?

– Думать-то я думаю, – послышался из наушника грустный ответ, – но выйти не получается…

Отбросив стеснения, Вадька посмотрел в монитор. Но стесняться было особенно и ничего – Салям стоял у двери туалета, и на экране виднелась его рука, раз за разом терпеливо толкающая створку. Ручка щелкала – но дверь и не думала открываться.

– Открывайте скорее! – сквозь зубы процедил губернатор.

Остапчук нервно схватился за ткань – и перекрывающий зал занавес раздвинулся.

В задрапированной бордовым бархатом нише стояла большая витрина. На обитом черным бархатом стенде, оттеняющем тусклый блеск древнего золота, лежала она. Царская пектораль Скифии.

Стоящая в первом ряду Кисонька отчетливо видела каждую деталь. Пектораль была, конечно, старинная… золотая… с фигурками… Работа очень тонкая – каждый лепесточек на цветах виден, каждый мускул под гладкой шкурой коней играет… но… Наверное, она просто слишком многого ждала. Главное, никому не признаваться, что пектораль ее «не зацепила», а то ведь тоже бескультурной обзовут.

– Да, да, вот именно ее и подарил. – Поэтесса Раймунда извлекла откуда-то мундштук слоновой кости и заправила в него длинную коричневую сигарету. – Примитивизм, конечно, – выдыхая струю дыма в стекло витрины, заключила она, – но Мозолевский так хотел, чтоб она была у меня: разве можно отказать мужчине, мечтающему порадовать даму золотой безделушкой?

– Примерно так на кило золота, – снова ухмыльнулся языкатый «эльф».

Народ тем временем зашевелился, засверкали вспышки фотоаппаратов… Прибывшие на презентацию начали подходить к витрине, почтительно замирать у пекторали и с облегчением отваливать, уступая место следующим. Больше всего это напоминало сцену «прощание с дорогим покойным». Отметившиеся первыми мэр и губернатор торопливо пригубили бокалы и удалились вместе со свитами, нервно косясь на ошивающуюся поблизости Раймунду. Не обращая внимания на расстроенного Остапчука, оставшиеся гости активно приступили к фуршету.

– Ну вы-то, наверное, вина не пьете? – снисходительно поинтересовался Леголас, переводя взгляд с Мурки на Кисоньку и обратно. – Ни искристого, как у других поэтов, ни мутного, как у той тетки. Или все-таки выпьешь бокальчик? – определившись с выбором, спросил он персонально у Кисоньки.

– Ты прав – вина я не пью, – подтвердила Кисонька. И было в ее лице и голосе вовсе не смущение девочки перед взрослым парнем, а возмущение девушки. Пить вино? Это для старух!

Смутился «эльф».

– Ты на моего папашу не обижайся, – сказал он Кисоньке. – Ну любит он меня, что поделаешь! Считает, что все девчонки до меня не дотягивают. – Он высокомерно усмехнулся и продолжил: – В чем-то он прав, верно? Кстати, я – Гена! – представился он.

Мурка тихонько хихикнула – золотоволосый «эльф» оказался вовсе не Леголасом. Зеленые глаза Кисоньки опасно сузились. Такое выражение Мурка обычно видела у нее на соревнованиях, когда сестра вырывалась на татами. Потом обычно следовал стремительный поворот и сокрушительный маваши-гири. Но сейчас Кисонька лишь обворожительно улыбнулась и, одарив парня сияющим взглядом, нежно попросила: