Десятиклассник Лешка Гренин сидел в читалке и готовился к штурму последнего экзамена. Для разрядки полистал свежий журнал. И вдруг далекой зарницей полыхнул в памяти тот день сорок первого года. На журнальном снимке был запечатлен корабль, горделиво несущий свою единственную мачту с флагом. Ну конечно это он, «Стремительный»! Над фотографией крупный заголовок — «Подвиг не померкнет в веках» и короткая заметка. Короткая, но оглушительная, как взрыв. Точнее, это было эхо того взрыва, который прогремел над морем в тот военный день. А еще точнее, того самого, что был услышан маленьким Лешкой на теплоходе.

Вот что произошло за несколько минут до того, как Лешка почувствовал, что палуба сильно накренилась и в трюме погасла лампочка.

(Я это так вижу, словно сам стою на палубе теплохода вместо матроса, который запретил Лешке высовываться из люка. Даже больше, я нахожусь сразу на двух кораблях: на теплоходе и на «Стремительном», рядом с командиром и сигнальщиком Петром Семыниным, то есть дядей Петей.)

Наш берег был уже виден. Далеко, на кромке горизонта, темнели метелочки деревьев и казавшиеся игрушечными портовые краны. Четыре мили, не больше, оставалось до родного причала. И вдруг сигнальщик «Стремительного» крикнул: «Слева по борту — перископ подводной лодки!» И еще через минуту: «Слева по борту — торпеда!»

С этого мгновения время измерялось только секундами. Может быть, десять, может быть, пятнадцать секунд понадобилось, чтобы принять единственно правильное решение.

Торпеда неотвратимо неслась к теплоходу. Ее видели все, кто находился на верхней палубе. О ней не подозревали сотни женщин и детей, в том числе и маленький Лешка.

Нет, время теперь отсчитывалось не секундной стрелкой часов. И не в сторону прибавления. Время устремилось к нулю, к той точке соприкосновения торпеды с бортом теплохода, когда раздастся смертельный взрыв. Сама торпеда была сейчас чудовищным секундомером. Десять, восемь, семь, шесть…

Теплоход был бессилен отвернуть, и он грузно скользил уже обреченный, подставив торпеде беззащитный борт.

На «Стремительном» отсчитывали те же секунды. Опытный глаз командира сразу определил: торпеда пройдет метрах в двух-трех мимо форштевня «Стремительного» и ударит в теплоход. И когда оставалось уже несколько секунд до того, как торпеда пересечет курс, на «Стремительном» раздалась команда:

— Самый полный вперед!

Пять… Четыре… Три… Два… Взрыв!

Сколько ему надо, этому маленькому юркому кораблю? На него хватило бы и трети торпеды…

Сбоку теплохода вспыхнуло солнце, прогремел гром, и прах повис черным дымом над сомкнувшимися волнами. «Стремительного» больше не было.

А до нашего берега уже оставалось всего две мили, и уже шли навстречу корабли охранения.

«…В море дядя Петя, где же ему быть?» — вспомнил Лешка теплоходного матроса. Да, он был теперь в море навсегда.

С этим журналом, воскресившим подвиг «Стремительного», Лешка в тот же день отправился в военкомат и попросил, как только придет разнарядка, направить его в военно-морское училище.

Подожди, подожди, Борис, это еще не все. А кем же стал тот Лешка, где он сейчас? Интересно?

Так вот, тот самый Лешка — не кто иной, как наш командир капитан 3 ранга Алексей Иванович Гренин. Теперь тебе понятно, что за снимок висит у него над столом в каюте? Я уже не говорю об астрах и венке на волнах…»

Вот такое письмо я давным-давно написал Борису мысленно, а взяться за перо никак не могу. Несколько раз принимался — ничего но получается, нет слов. И чем больше я о случае со «Стремительным» думаю, том меньше желания рассказать об этом Борису. Почему? Я и сам думаю: почему?

Как рассказать Борису о нашем «кап-три»? Поймет ли он, что, узнав о «Стремительном», я стал словно бы обладателем какой-то очень большой, очень личной тайны командира. Нет, Гренин не такой, как все, — это точно. Внешне вроде бы ничем не выделяется, а если присмотреться… Даже на палубе он расхаживает не как другие — по-своему, по-гренински, как будто не в ботинках, а в домашних тапочках. А по трапу летит, как мальчишка по лестничной клетке, презирая ступеньки. Говорят, что на человека накладывает отпечаток комната, в которой он живет, вещи, которые его окружают. Здесь, на корабле, наоборот — все, чего коснулся командир, словно намагничивается им, становится гренинским.

Любопытно наблюдать, когда он на ходовом мостике. Только прикоснулся к поручням — и уже наверху. Стоит как впаянный, как часть надстройки, которая была спроектирована и установлена еще на верфях. Ветер семь баллов — рвет полы накидки, дождь такой, словно кто-то швабрит наверху облака, а командир забыл про капюшон. И с фуражки не спустил ремешка под подбородок. И не дотронулся, чтобы придержать. Фуражка сидит как влитая. Тоже по-гренински — на сантиметр накренясь к правой брови.

Вот он взглянул на море. Но так, как мы смотрим, нет! Мне кажется, что к морю он относится, как к существу вполне одушевленному. И если действительно есть моряки, которые с морем на «ты», так это наш Гренин. Он посмотрел на волны так, словно спросил о чем-то, словно сказал: «Ну, ладно-ладно, хватит волноваться и ершиться, ты же, море, знаешь, что нам еще долго нести службу, а впередсмотрящие на баке промокли насквозь. Да и видимость ноль».

— К вечеру уляжется. — вслух скажет Гренин настолько уверенно, словно хорошую погоду ему пообещало само море.

И правда, к вечеру, глядишь, волны обмякли и потеплели.

Как все это передать Борису? Засмеет: «Мистика! Командир есть командир. И в голове у него одна лишь служба вперемежку с пунктами устава. А ты — «с морем разговаривает!»

Как объяснить Борису, что в командире я теперь вижу сразу троих: пацаненка Лешку, десятиклассника Алексея и капитана 3 ранга Алексея Ивановича Гренина. И все «трое» они по-разному и в то же время одинаково помнят о подвиге «Стремительного».

Действительно, что осталось в памяти маленького Лешки? Развалины? Матрос? Как смутна его фигура в клочковатом дыму бомбежки! Среди теплоходов Лешка ни за что не узнал бы того, на котором плыл вместо с беженцами. Но силуэт «Стремительного» мальчишка но мог забыть. Ведь рядом — крикни и тебя услышат! — плыл провожатым этот юркий кораблик, и с него весело махал флажками дядя Петя.

Больше десяти лет, словно по бикфордову шнуру, пробирался огонек памяти. И вдруг взрыв! А какие пути привели Гренина к заветной точке в перекрестье широты и долготы? Как нашел командир то место на морской равнине, где волны сомкнулись над мачтой «Стремительного»?

Мы томились с Афанасьевым в рубке, когда в динамике раздался трескучий голос вахтенного:

— Матроса Тимошина к командиру!

«Это еще зачем?» — спросил я Афанасьева.

«Не знаю!» — пожал он плечами.

Командир сидел в той же неловкой позе, как и тогда, при нашем знакомстве. Но выглядел посвежевшим и хорошо выспавшимся. Но я-то знал, что командирский сон в походе не сладок. Меня сразу смутил извиняющийся тон.

— Садитесь, садитесь, давно собирался поговорить… Да вот все пашем и пашем — фуражка не просыхает. Как служба, Тимошин?

— Нормально, — сказал я и сострил невпопад: — Кормежка хорошая, остатков нет, сами доедаем.

Командир усмехнулся:

— Не сомневаюсь…

И замолчал. Наверно, это мое про остатки сбило его с толку. Ни к селу ни к городу получилось. Но зачем он все-таки вызвал, не харчем же, в самом деле, поинтересоваться.

— Хочу вам показать кое-какие документы. — Командир нерешительно открыл толстую кожаную папку. — Уголок боевой славы надо бы оформить, да вот жилплощади маловато… А стенд хотя бы нужен. Афанасьев говорил, что у вас почерк хороший… Возьметесь, а?

Что за вопрос? Любое приказание готов выполнить не задумываясь, хотя, признаюсь, к стендам особого влечения не испытываю.

— А насчет чего стенд? — спросил я.

— Вот с этого можно начать, — тихо сказал командир и развернул истертый на сгибах лист бумаги. — Прочтите.