Механик-водитель учебно-боевой машины Петриченко был хотя и трудяга, но хитрец, каких поискать. Танкисты дали ему прозвище «студент-расстрига», и, как всякое прозвище, оно говорило больше имени и фамилии. Петриченко бывал почтителен с прямыми начальниками, зато «несвоему» мог вежливо надерзить. Он наверняка задержался в машине под благовидным предлогом, чтобы избежать скучного инструктажа или работы, которая всегда сыщется для экипажей, не занятых стрельбой.

С Ермаковым шутить особенно не следовало — в роте это знали и сержанты и рядовые. Петриченко, конечно, тоже знал — и быстро надел шлемофон.

— Я ж по серьезному делу, товарищ лейтенант. Когда еще машину выводил на исходный, педаль малость хлябала. Сразу-то позабыл выбрать слабину…

— А что вы в своей жизни не забываете, Петриченко? Разумеется, кроме того, чтобы вовремя пообедать?

На лице солдата мелькнула тень обиды, он рывком выбрался из люка, спрыгнул с брони, вытянулся:

— Разрешите доложить, товарищ лейтенант? Кроме вовремя пообедать я не забыл еще вовремя навести товарищескую критику на механика-водителя из вашего взвода, когда тот чуть не запорол двигатель машины, а также товарищески покритиковать на комсомольском собрании наводчика орудия вашего танка: очень он неумно подшутил над ротным нарядом. Я не забыл при этом сказать товарищам комсомольцам, что шутник ваш в целом отличный товарищ и обязательно исправится под воздействием боевых друзей и своего командира взвода товарища лейтенанта Ермакова… Разрешите продолжать?

— Довольно. Выбрали слабину?

— Так точно. Никакой слабины!

— Идите на построение.

Медленно, косясь на косматый ком солнца, Ермаков пошел за механиком-водителем, думая, кого же из наводчиков испытать на стрельбе первым — самого сильного или самого слабого? С вышки, на которой слегка трепетал флаг, его окликнули. Линев, командир первого взвода, с повязкой дежурного на рукаве, перегнувшись через перила верхней площадки, весело сообщил:

— Есть возможность отличиться, Тимоша! Как доносит служба местных сообщений, к нам едет… Ну-ка, угадай, Тимоша, кто к нам едет?

— Гадают цыганки и старые девы! — сухо отозвался Ермаков, не останавливаясь: досужие разговоры Линева на службе его всегда раздражали. Но дело было сделано — он теперь стал мучиться вопросом: сболтнул Линев для острастки или в самом деле кто-то едет? Большое начальство, правда, не часто посещает ротные стрельбы, особенно если они всего лишь тренировочные. Хотя, возможно, это новый командир полка. И как же быть тогда с третьей машиной? Может, вернуться? Два щелчка выверочным ключом — и никаких «дефектов зрения» у танка, никаких забот у лейтенанта Ермакова.

Но чем сильнее хотелось вернуться, тем быстрее он уходил от машин, успокаивая себя: в конце концов, с третьего направления стрелять моему взводу, а за свой взвод я всегда отвечу.

Ротное построение заканчивалось. Экипажи слушали последние наставления капитана Ордынцева, и, судя по выпрямленной, чуть наклоненной вперед фигуре ротного, по резким жестам его длинных рук, наставления серьезные. Заметив Ермакова, он повернул к нему темное от загара лицо, морщинистое и сердитое, кивком указал на правый фланг строя:

— Вы отвечаете мне за порядок здесь. Чтоб смена экипажей шла как часы. Кто не занят — в классы… Заниматься по плану. И чтоб ни один не болтался возле вышки… Экипажам третьего взвода получить боеприпасы — и на исходный…

— А мой экипаж? — вырвалось у Ермакова. — Он же в первой смене!

— Был. Стрелять вам последними, со всех направлений сразу. Порядок я определил, заместитель ваш знает. Командуйте. Вон уже едут, встречать надо.

Ордынцев стремительно пошел к вышке, прижимая к бедру полевую сумку, и Ермаков увидел: рокадной дорогой полигона пылила «Волга», за нею, немного отстав, знакомый газик командира полка.

Вот когда захотелось броситься к третьему танку! Но — поздно: первая машина уже подрулила к вышке. Ермаков безучастно наблюдал за тем, как танкисты рассаживались в классе, и так же безучастно слушал перебранку, затеянную Петриченко. А тот, будто ненароком подталкивая здоровяка Стрекалина, ехидничал:

— Экий ты неповоротливый, ефрейтор! Тоже мне огневик, золотой фонд и гордость роты! Ведь тебя Пал Прохорыч Ордынцев, наш уважаемый товарищ командир роты, под самый занавес назначил дырки в мишенях сверлить — чтоб впечатление на высокое начальство произвести. От такой чести винтом надо ходить и чтоб в глазах — пушечные всполохи, а не тоска зеленая.

Стрекалин был парнем на язык бойким, но в последние дни заметно сник — видно, тяготило его взыскание за ту самую неосторожную шутку над ротным нарядом, о которой недавно напомнил Петриченко командиру взвода. И теперь Стрекалин лишь поморщился да глянул на Ермакова своими большими карими глазами вопросительно и виновато.

Заместитель командира взвода начал занятие, но Ермаков не прислушивался к его словам. Ему не терпелось узнать, кто же из начальников заглянул на ротную стрельбу и надолго ли.

В окно было видно, как около вышки Ордынцев докладывал временно исполняющему обязанности командира дивизии, рядом стоял командир полка. У исходного рубежа, возле деревянных стеллажей с разложенными на них снарядами и коробками пулеметных лент, замерли в ожидании команды экипажи первой смены.

Было утешение: и врио комдива и командир полка — свои люди, должны понять. Счастье, что еще генерала не занесло на полигон в такой момент.

Командующий войсками округа генерал-полковник Тулупов прошел долгий служебный путь от взводного до командующего и хорошо знал, сколько суматохи подчас вызывает весть о его прибытии в полк, сколько людей отрывают от боевой подготовки наводить, как говорится, марафет, и потому всегда старался захватить жизнь части в ее будничном течении, без искусственного лоска, когда люди делают свои дела так, как привыкли делать, и смотрят на тебя так, как привыкли смотреть. А если его пытались убеждать, что ожидание начальника подтягивает командиров и солдат и тем укрепляет порядок, он отвечал: «В таком случае моим подчиненным придется быть подтянутыми всегда, а не только по телефонному звонку».

И в этот раз Тулупов не изменил себе — приехал на полигон в старом запыленном газике дежурного городской комендатуры, никого не предупредив. Еще издали приметил около вышки высокую тяжелую фигуру полковника Степаняна. Перед ним стоял навытяжку командир танкового полка подполковник Юргин. По жестам Степаняна можно было заключить, что беседа шла односторонняя, и Тулупов посочувствовал Юргину, назначенному на должность полкового командира всего месяц назад.

Тулупов приказал шоферу ехать прямо на площадку колесных машин. На газик танкисты не обращали внимания — мало ли их шныряет по полигонным дорогам?

Приоткрыв дверцу, Тулупов явственно услышал:

— Если не научили своих офицеров пристреливать оружие, садитесь за пульт сами. Безобразие! Командующий едет на полигон, а вы двойки тут… сшибаете.

Генерал недобро усмехнулся: чья-то услужливая рука все же подняла телефонную трубку — сообщили, куда направился командующий. Не зря и Степанян и Юргин примчались на ротную стрельбу.

— Откуда мне знать про командующего? — виновато спросил подполковник.

— Знали — не знали, какая разница? Организовать стрельбу, как положено, вы обязаны или нет?

«А вот это вопрос резонный», — подумал Тулупов.

Врио комдива всем корпусом повернулся к вышке:

— Капитан Ордынцев, прикажите вывести на исходный резервную машину, а эту, с непристрелянным оружием, снять!

Тулупов вышел из автомобиля:

— Вы что же, и на войне собираетесь резервные танки таскать за каждым экипажем?

Офицеры растерянно обернулись на его голос. Степанян с неожиданной для его тучной фигуры ловкостью подошел к командующему с рапортом. Потом заговорил Юргин:

— На третьем направлении два экипажа подряд не выполнили упражнение. Наводчики утверждают: прицел плохо выверен, явно с большой ошибкой.