— Двенадцатый, — вызвал он Линева, который по-прежнему вел головной дозор, — держите по курсу самолетов.

После встречного боя у Ермакова появилось чувство неловкости перед Линевым: вроде как перехватил у него власть. Возможно, Линев медлил вовсе не от растерянности. Вдруг у него назревало свое решение, не столь, может быть, рискованное, но ничем не худшее?.. Однако сомнения Ермаков быстро оставил. Он отвечал теперь за роту головой, и ничто не смело вторгаться в его право командовать ею.

Дозор, увеличив скорость, повернул в ближний распадок, и Ермаков снова увидел те же самолеты. Они делали круг, приближаясь к буроватому, в белесых полосках осыпей, горному отрогу, вклинившемуся в степь. Потом вдруг кинулись в стороны, закручивая в воздухе немыслимые фигуры и пропадая с глаз, а в небе появилось несколько знакомых треугольников. Значит, опять перед ним разыгрался мгновенный бой крылатых молний. Ермаков еще думал об этом, когда один из своих самолетов внезапно возник над отрогом. Он летел так низко, что казалось, вот-вот врежется в гребень, и все-таки еще сумел мгновенно спикировать на невидимую цель, тонко сверкнув крыльями.

«Вот это да! Как у них просто!..»

Откуда мог знать Ермаков, что летчик совершил почти невозможное, прорвавшись в охраняемую истребителями зону, и отчаянный его нырок для удара по цели потребовал всех сил и предельного мужества пилота? И что сделал он это, спасая тяжело пораненный «ядерным ударом», едва отбивший атаки танковый полк, которому грозила новая беда…

Ермаков продолжал следить за самолетом — тот неожиданно повернул к танкам роты. Уж не чужой ли?.. Машины увеличили дистанции, предупредительно вскинув к небу шишковатые стволы пулеметов. Над люками закачались ребристые шлемы стрелков.

Нет, это свой. Описав круг над степью, он низко прошел над колонной, качая крыльями, — звал за собой.

Чувство близкой и непонятной опасности охватило Ермакова. «Чего тебе, друг?» — шевельнул он сухими губами, словно пилот мог услышать его. А тот вернулся и снова позвал…

— Двенадцатый! Держи на оконечность отрога. Да в оба смотри там!..

Едва колонна изменила курс, самолет почти вертикально ушел в сухие облака.

«Значит, я понял тебя, друг…»

Огибая отрог, машины снизили скорость. Ермаков видел следы многих гусениц и колес, но из танка на твердом, каменистом суглинке они казались давними. Увалы пошли мельче, распадки — глубже. Ермаков часто терял из виду Линева и уже подумывал, что не худо бы заслониться боковой дозорной машиной, когда Линев торопливо сообщил:

— Передо мной — четыреста метров — реактивный дивизион. Развертывается на огневых позициях. Вижу белые полосы на кабинах!

— Охранение? — коротко спросил Ермаков, чувствуя, как снова неведомая сила поднимает его над ротой и все вокруг обретает предельную четкость. Он спрашивал о противотанковых средствах, прикрывающих дивизион, и не поверил, когда Линев ответил:

— Охранения нет.

«Сказал бы уж, не вижу».

— В линию! — скомандовал Ермаков и приказал Зарницыну остаться на месте — наблюдать и уничтожать противотанковые средства, если появятся.

Рота стремительно развернулась за увалом, и Ермаков с благодарностью подумал о капитане Ордынцеве, который в чем другом, а в тактике строевых занятиях знал толк и требователен бывал до жестокости. Легко воевать, если тебе достанется такая рота. Попробуй обучить ее и так сколотить, чтобы ты еще рта не закрыл, а она уже выполняла твой приказ. «Вот она, моя красавица, моя на час», — думал он счастливо, уже захваченный нарастающим валом атаки.

Вытянутая почти в идеальную линию на предельном фронте рота с ревом шла вверх по склону увала и, вся одновременно возникнув на его гребне — в пыли, в дыму, в огне, в грохоте пушек и в треске пулеметов, — сокрушительной тяжестью обрушилась на реактивные батареи.

Дивизион, застигнутый в момент развертывания, лишенный надежного прикрытия, беспомощен против танков, атакующих в упор. Через пять минут танки пропали в холмах так же внезапно, как и появились, оставив за своими горбатыми спинами ошарашенных артиллеристов и боевые установки, разбросанные по полю в том порядке, как застала их атака. Если бы не рубчатые параллели следов да не белая тряпка над кабиной штабной машины, можно было подумать, что танки померещились.

Но командир дивизиона видел в ту минуту не отпечатки траков на каменистом суглинке, а то, что осталось бы от его установок, случись подобное на войне. И, потрясая стиснутой в кулаке телефонной трубкой, он кричал кому-то так, что слышали его у дальних машин:

— Я предупреждал вас! Я требовал хоть один танковый взвод, хоть одну батарею на прикрытие!.. Что авиация, если она самолеты не успевает отгонять и сама не знает, где на земле чужие, а где свои?.. Нет, это не они — это вы убили нас!.. Что вы меня допрашиваете? Вы их спросите, куда они ушли и кого еще убьют! Меня нечего спрашивать — я убит. У-бит, понимаете или нет?..

А в штабе руководства учениями лишь один человек без удивления выслушал весть о случившемся. Этим человеком был командующий. Зачеркивая на карте пунктирный овал, он неопределенно сказал помощнику:

— Вот вам и осколок…

— Десятый, Десятый, ты слышишь меня, Десятый? Я — «Гроза», Десятый! Отвечай, Десятый…

Голос мощной радиостанции командира полка на мгновение пробился сквозь хаос радиопомех, и пробился он в тот момент, когда танкисты страстно желали получить весточку от своих.

Атаковав реактивный дивизион, Ермаков понял, как глубоко в чужом тылу он находится и сколько опасностей таят окружающие холмы и гудящее небо. Уничтожение дивизиона ему не простят — это ясно. Рота шла, огородясь дозорными экипажами, и не напрасно: дважды она почти столкнулась со смешанными колоннами танков, мотопехоты и артиллерии, а третий раз одна из дозорных машин едва не врезалась в проходившие грузовики. Грузовики — небольшая добыча. С танками он, Ермаков, может сразиться в любой момент, но обменять роту на роту не велика честь. Надо воспользоваться своим положением в тылу «южных», и уж коли бить — так чтоб они почувствовали… Батальон погиб в пламени «ядерного взрыва» — это Ермакову стало понятно давно. Но почему молчит полк? Неужели и полк?.. Нет!.. Их танковый гвардейский жив, если жива хоть одна рота, и он дойдет до цели — пусть даже последним своим танком. Переправы, плацдарм на другом берегу — вот задача полка, вот куда обязан выйти лейтенант Ермаков со своими людьми.

Огромный запас хода машин, их способность двигаться под водой, инфракрасное зрение, живучесть в огне и отравленных зонах, вооруженность против любого возможного противника открывали перед ротой широкий простор для действий, превращали в ее союзников день и ночь, холмы и равнину, пески и горы, сушу и воду. Только небо ей недоступно, но зачем небо танковой роте? Земля — ее мать и главная броня.

А если машины могут так много, то танкисты лейтенанта Ермакова способны и на большее. Только бы сам он не подкачал. Нет, и он не подкачает — не имеет такого права: ему, быть может, надо воевать за целый полк. И все же машинам и людям нужен отдых — с рассвета шли без остановок. На учениях, где за одну ошибку выводят из строя, лишая права на всякое движение, нервы у людей поминутно натянуты, а теперь танкистов угнетает и чувство оторванности от своих — Ермаков знал по себе. Пусть хотя бы увидят лица друг друга.

Он увел роту в глубокий распадок и остановил в тени обрывистой сопки. Пока водители осматривали машины, а заряжающие и наводчики проводили частичную дезактивацию, Ермаков собрал командиров для короткого совета. Подошел и посредник. Ордынцев остался около вездехода, то ли выказывая тем свою обиду на посредника, то ли не желая стеснять лейтенанта.

— Можете курить, — разрешил Ермаков командирам.

Старший лейтенант Линев огорченно похлопал по пустым карманам: незапланированный, мол, сбор… К нему потянулось несколько рук с пачками сигарет, и Линев пошутил: