Шатаясь от жгучей пустоты в теле, он вышел за калитку и побрел по дороге — его никто не остановил. За ним доверчиво цокал заблудший теленок…

У человека, припавшего к окну поезда, всегда есть приятное преимущество думать, что тот, кто с ласковой грустью машет ему рукой в пути, что сонные переезды и полустанки с одинокими лоточницами на перронах, рубленые деревеньки и легкие погосты на холмах существуют в мире только потому, что существует он сам. Это успокаивает ум и возвышает печаль.

Уже третьи сутки мелькали в глазах Родиона осенние картинки полевой России. Они утомляли его своей пестротой, и он, забравшись на третью полку, листал журналы. Вагон распирало от крика и смеха. Бритоголовые призывники целый день мотались по проходу, опасно высовывались в окна и кричали «до свиданья» каждому встречному. Проводницы то и дело жаловались лейтенанту, начальнику вагона: разбито окно в туалете, сломан столик, разорваны два матраца и подушка. Лейтенант для порядка объявлял наряды самым буйным, и те с небрежной радостью драили полы.

Двое суток жили всухомятку. Шныряли на остановках по перрону, подчищали все ларьки и буфеты. Родион почти ничего не ел. Ребята силком стаскивали его с полки и запихивали ему в рот колбасу и фрукты. Родион, краснея, заверял их, что сыт и имеет деньги, но они только смеялись и считали его чокнутым.

— Брось хандрить, парень. По девчонке тоскуешь? Мелко, брат.

Родион устало усмехался и снова лез на полку — ведь не обнажаться же перед ними, пусть думают о нем, как им выгодно. Все эти дни он жил памятью о доме. Ему было мучительно жалко отца — теперь он один в пустой и угрюмой, как музей, квартире среди тяжелых книжных полок и бронзовых статуэток. Никогда не думал Родион, что отец так любит маму, — он был снисходителен к ней и часто раздражался, когда мама звонко смеялась, запрокинув красивую голову. Вернувшись с похорон, отец закрылся в кабинете на ключ. Щелчок замка оглушил Родиона, привел его в такой ужас, что он заколотил в дверь кулаками, — отец вырос с черным, чужим лицом.

— Думаешь, на ремне удавлюсь? Черта с два! Приучай себя к мысли, мой мальчик, что смерть не имеет к нам никакого отношения. Жить надо. Вот только как? Давай вместе думать, как нам жить дальше?..

Они простились скупо и сухо. Отец сунул ему в карман десятку, хмуро потрепал по щеке.

— Не забывай утешить своего старика письмом.

Он долго махал Родиону шляпой, пытаясь улыбнуться, но губы его непослушно танцевали, и тогда он резко повернулся и зашагал в толпу…

На шестые сутки в душном вагоне запахло Сибирью. Отяжелевшая от сигаретного дыма и пота голова закружилась, когда повеяло в окно тайгой и снегом. В Красноярске вся гололобая братия дружно высыпала на вокзал, и в их гомоне тонули зычные приказы рябого майора, начальника поезда. У троих призывников он уже разбил о рельсы бутылки с вином. Соседи Родиона все-таки ухитрились пронести в вагон две бутылки водки. Во время сабантуя Родион с острым любопытством наблюдал за ребятами, и ему становилось весело. За эту неделю он так хорошо изучил своих юных соседей, что знал о каждом до седьмого колена, и удивлялся тому, как легко и доверчиво они обнажались. Раньше Родион думал, что молодость дышит едиными категориями, а сейчас вдруг почувствовал, что не может настроиться на волну этого восхитительного невежества и разницу в шесть лет нельзя обмануть. Мальчишки старались выглядеть друг перед другом как можно грубее и приспособленнее к жизни, изрекали всякие глупости, и это доставляло Родиону удовольствие, которое он вначале определил как снисходительность старшинства и лишь потом как ощущение своего внутреннего превосходства.

Когда вечером лейтенант крикнул, чтобы третье купе выделило двоих дневальных для получения пищи, все почему-то сразу посмотрели на Родиона, — он несдержанно усмехнулся и спрыгнул с полки. Кухня была в хвосте поезда, в товарном вагоне. Возле него уже кишмя кишели призывники, гремя железными термосами и бачками. Лейтенант что-то крикнул своим дневальным и влился в толпу. Родион ринулся за ним, но его тут же оттерли и выпихнули назад. Родион попробовал второй раз, видя, что ребята уже пробились к раздаточному окну и зовут его. Краем бачка он нечаянно стукнул по локтевой косточке носатого парня с шишкастым черепом. «Куда прешь без очереди?» — взревел парень и толкнул Родиона в грудь. Родион, может, и не упал бы, но кто-то сбоку сильно ударил его носком ботинка чуть пониже поясницы, и он плюхнулся в снег. Еще стоя на четвереньках, Родион почувствовал обжигающий стыд. Но более отвратительным был страх подняться и ненароком встретиться с глазами обидчика. Ему казалось, что на него смотрит все человечество, даже отец, и все видят, как ему стыдно и больно. Что-то пакостное тут же погасило в нем вспыхнувшую ненависть — он медленно поднялся и, не оглядываясь, пошел в свой вагон.

Ужинать он не стал, забрался на полку и слушал, как с усмешкой шепчутся о нем ребята. Ночью его прорвало — никогда в жизни он так не плакал и в жалости не презирал себя. Чувствуя голод, он слез с полки и тихонько, чтобы не разбудить ребят, принялся доедать остатки перловой каши. А когда поднял голову, вздрогнул: Юрка Сомов, улыбаясь, наблюдал за ним.

— Сдохнешь ты, парень, в своей гордости, — усмехнулся Юрка и полез в рюкзак. — На вот колбасу копченую погрызи. Сала хочешь?

— Нет. Ложись спать, мальчик.

— Ишь ты. Словами ты умеешь драться. А толку-то, если жизнь в рожу бьет? Зачем сбежал тогда? Ребята уважали тебя, а ты… И заступаться не хотелось после этого.

— Ты думаешь, кулаком и словом движет одна и та же сила?

— Уверен. Если тебя ударили по щеке, ты должен возвратить унижение.

— Но ведь унизили-то мой зад, — засмеялся Родион. — За что тебя выгнали из института? Уж не за возвращенную ли пощечину? Ладно, не отвечай. Достань сала.

Они заснули под утро. Во сне Родион глухо стонал: какой-то носатый пинал его ногами по лицу, но было совсем не больно, а только мучительно стыдно.

На десятые сутки, поздней ночью, состав в последний раз лязгнул буферами и в судорожных рывках затих. Комкая в пальцах список, лейтенант незнакомым голосом выкрикивал фамилии тех, кто остается в Чите. Родион пластом лежал на полке и тоскливо ждал своей очереди. Утром он почувствовал удушливый жар и вяжущую боль в груди. Вряд ли он дойдет сейчас до тамбура.

— Цветков! На выход!

Что делать? Поверят ли ребята в то, что он болен? Или подумают: сачкует. А впрочем, плевать ему на этих юных оболтусов.

— Где Цветков? — всполошился лейтенант.

— Здесь, — еле выдавил из себя Родион.

— Почему так долго чухаешься? Марш на выход!

Стиснув зубы, Родион слез с полки и настороженным недоверчивым взглядом окинул ребят. Они пугливо съежились, пораженные его бледностью. Юрка Сомов схватил Родиона за локоть.

— Что с тобой? Заболел?

— Это не имеет значения. Подай-ка мою сумку и прощай.

— Я был бы счастлив встретиться с тобой еще раз на этом свете, — тихо произнес Юрка.

— Можно. Я стану великим, и ты прочитаешь обо мне в газете.

Родион вдруг сморщился, так как едва не обронил слово «рецензия», и, вконец подавленный, шатаясь побрел к выходу. Горло тотчас забило ветром, но холод был приятен, как повязка со льдом. Кругом стоял крик, будто на галочьем базаре. Когда построились, лейтенант еще раз проверил всех по списку, и отряд новобранцев затопал по холму. Родион сдавленно мычал, растирая потной ладонью грудь под рубахой. Двое парней внимательно поглядели на него и взяли под руки — он подчинился. Возле белого бревенчатого дома, по окна заваленного разноперым тряпьем: ватниками, ушанками, сапогами, — лейтенант снова прокричал список и запустил в баню первую партию. К Родиону поднырнул тощий солдатик в небрежно распахнутой гимнастерке и бесцеремонно пощупал свитер.

— Подаришь? И шапчонку тоже. У меня завтра дембель.

В предбаннике Родион швырнул ему в радостном озлоблении все свое барахло, восхищенный тем, что у него теперь ничего нет, кроме души и тела. Он яростно скреб себя мочалкой, блаженно захлебывался водой и все время не переставал удивляться чему-то. Какое ему дело до грядущих напастей, ежели пальцы его осязают свою плоть. А болезнь только обостряет ощущение этого счастья, то есть присутствия в нем мысли и жизни.