Родион покосился на ефрейтора: его раздосадовали вовсе не слова, а то, что Баранцев ищет его расположения и поэтому подделывается под любомудра. Может быть, несколько месяцев назад слова Баранцева прозвучали как комплимент, но сейчас они показались наивными и неуместными. Родиону стало скучно: все это слишком напоминало отцовский кабинет, который как будто обязывал говорить только умно и оригинально. Заметив легкое раздражение на лице Родиона, ефрейтор смутился и опять взял карандаш. Потом вдруг отложил его, словно вспомнил что-то важное.
— Хочешь знать, откуда у меня шрам на щеке? Долгая история. Это подарок отчима. Не улыбайся. Однажды я с ним здорово поцапался после выпускного вечера. Назвал его мужланом. Он разозлился и шарахнул меня по шее. Я упал и разодрал себе щеку о толстый гвоздь в двери. Ребятам сказал, что дрался с толпой хулиганов. Даже уважать стали. Они ведь колотили меня в детстве безбожно, кому не лень. Как я их ненавидел и презирал! До сих пор встречать их без злости не могу…
Они еще долго сидели после отбоя в ленкомнате. На Баранцева напала странная лихорадка исповеди, и он расстелил перед Родионом свою причудливую жизнь, словно хотел оправдаться в чем-то. Родион хмуро слушал ефрейтора, стараясь меньше смотреть ему в глаза, и вдруг подумал о том, что редко кто из живущих на земле знает самого себя и, наверно, от этого все несчастья и заблуждения. И было неприятно вспоминать Родиону свою прежнюю ненависть к этому слабовольному человеку, страдающему провинциальным честолюбием. Ведь теперь он знает о нем почти столько же, сколько и о самом себе.
Когда они вышли из ленкомнаты, третья смена уже заступала дневалить. Из каптерки сочился ломкий голосок гитары: старшина третьей батареи Онищенко решил перед дембелем покорить «бисову бандуру».
Родион скрипнул койкой и стал выдергивать ноги из сапог. Взгляд его упал на соседа, Кольку Фомина, — тот спал, слегка приоткрыв рот, со слепо изумленным лицом, от которого становилось не по себе: чем он восхищается по ту сторону разноцветного мира? Родион все сильнее чувствовал к этому мальчику непонятное любопытство, которое иногда раздражало. Что удивительного он раскопал в нем? Самый обыкновенный и недалекий человечек, который до самой смерти так и не узнает, что в мире существовало страдание Гаутамы и тоска Кьеркегора, — зачем они ему, смастерившему незатейливую дудочку жизни? Но так бывает, что, еще не читая, ты уже знаешь содержание книги, и все равно тебя тянет заглянуть хоть одним глазком под обложку: вдруг наткнешься на занятное словцо или мысль. Родиону было досадно видеть, что парнишка сторонится его, словно боится показаться глупым или жалким. Колька успел сойтись со всеми ребятами из карантина и только одного Родиона дичился, хотя тот несколько раз пытался по-дружески с ним заговорить. И сейчас, глядя на отрешенное лицо Фомина, Родиону хотелось разбудить его и спросить, хорошо ли ему живется на белом свете и в ладу ли он со своей совестью? Но можно и просто расспросить о том, где он родился, где учился, что любит и ненавидит, — ведь это дьявольски интересно. Вдруг Колька бессвязно забормотал во сне, сталкивая губами загадочные слова, и от этого сделалось так жутко, что Родион шлепнул его по плечу, — Колька с облегчением распахнул глаза и вздрогнул.
— А? Тебе чего? — всполошенно спросил он.
— С кем это ты сплетничаешь во сне? — усмехнулся Родион, тоскливо натыкаясь на острые Колькины ключицы и затянутые сухой кожицей кости на груди. — Уж не с богом ли?
Колька до подбородка ввинтился в одеяло, утепленное шинелью, и пристыженно покосился на Родиона.
— С бабкой своей. Третью ночь калякаю. Вся она черная какая-то, напугала до икоты.
— Ну, спи. И передай бабке привет от рядового Цветкова, — улыбнулся Родион.
Забросив руки за голову, он долго глядел в широкое окно казармы, где, кроме щербатой луны и нескольких сиреневых звездочек, ничего не было видно. Как непредвиденно хороша жизнь! Разве думал он месяц назад, что будет лежать на казенной койке за тысячи верст от отцовского кабинета и прислушиваться к чужому дыханию, тужиться попасть в его ритм. Колька уже дрыхнет, разинув рот, и не верится, что с ним он разговаривал на прошлой минуте.
На утреннем разводе начальник штаба полка майор Бесчасный властным баритоном зачитал перед строем приказ, в котором ефрейтору Баранцеву за примерную службу объявлялся десятидневный отпуск на родину. Весь день Баранцев метался по военному городку в поисках чемоданчика, значков и нового мундира. Многие солдаты недолюбливали ефрейтора, но сейчас его счастье так запало всем в душу и сделалось общим, что забывалась неприязнь, и каждый выручал Баранцева чем мог. Даже сержант Бархатов ради такого случая извлек из таинственной глубины дембельского чемоданчика заветную тряпицу со значками и собственноручно приколол весь комплект на ефрейторскую грудь. Махарадзе выпросил у своего земляка из третьей батареи новенькую шинель и пару шерстяных погон, сам взялся нашивать ярко-желтые лычки, причем под низ он искусно подшил еще и красные, которые выглядывали узенькими краями. Когда очередь дошла до новой шапки, то почти весь второй дивизион обнажил свои стриженые головы, но в самый аккурат была только шапка Родиона. Сбитый с толку обрушившимся на него счастьем, Баранцев считал эту помощь неизбежной и естественной, потому что ведь речь шла не о чьем-то другом, а именно о его счастье. И лишь потом, когда он вышел через КПП из городка и остался один, с маленьким чемоданчиком в руке, он понял, как привык к этим ребятам. Всю дорогу, пока он шел к станции, вспоминались ему их участливые лица, грубовато-ласковые шлепки по плечу, и было неловко думать, что многих он презирал непонятно за что. Какой забавный тип этот Цветков! Вряд ли он уживется с ребятами: слишком заносчив и самолюбив. С начальником штаба полка ему тоже не найти общий язык. Майор Бесчасный не любит заумных молчунов, ему подавай таких, как ефрейтор Баранцев, дерзких и расторопных острословов. Зачем он тогда исповедовался перед Цветковым? Заело самолюбие, что кто-то может брать под сомнение его достоинства? Или просто хотелось вызвать Цветкова на взаимную откровенность? Не затем ли, что они вдруг почувствовали себя виноватыми в чем-то не только друг перед другом, но и перед остальными ребятами? Хотелось убедиться, что и Цветков таит в себе тягостную смутную вину перед кем-то и жаждет избавиться от нее? Пожалуй, так. Но пусть Цветков не думает, что Баранцев изо всех сил в друзья к нему набивается. Много чести. Впрочем, в этом парне действительно есть что-то притягивающее. Почему он так любит слушать разговоры других, но сам никогда не присоединяется к ним? А как он пристально следит за глазами рассказчика, словно хочет раскроить ему череп и найти ту пружину, которая выбрасывает слова. Лгать перед ним бесполезно. Ложь вызывает у него разлитие желчи. В этом Баранцев убедился. Один раз он как бы мимоходом обронил, что мать у него главврач областной больницы, — что тут было! Цветков вдруг побледнел и в тяжелой усмешке пригнул голову. Потом выпрямился и как трахнет кулаком по столу: «Идиот! Ну и что из этого?» И выскочил из штаба. Неужели он узнал, что мать ефрейтора Баранцева работает техничкой в школе? Цветков ему надолго испортил настроение.
За рядовым Цветковым закрепили автомат № 74935; такого же номера были штык-нож, противогаз и сумка с магазинами. Теперь в оружейной комнате в лакированную пирамиду взвода управления была вделана фанерная табличка: «рядовой Цветков». От этой таблички у Родиона сжималось сердце.
В скоростной сборке и разборке автомата он уступал многим ребятам из карантина, даже Фомину, но лучше его почистить автомат никто не мог. Родиону нравилось шурудить шомполом в стволе и, прищурившись, наводить автомат на окно: будто посыпанное алмазной пылью, вспыхивало винтовочное горло ствола, оно слепило жутким солнцем. Чистой тряпочкой ковырялся Родион в каждой дырочке и щелке на отливающих перламутром деталях, которые приятно тяжелили ладонь. От всего этого железного порядка исходило холодное спокойствие, и только пустой щелчок курка заставлял машинально вздрагивать и съеживаться.
