Миновали пристань — черный пустой дебаркадер со сходнями, справа потянулись огороды, слева — густые кусты. Они начисто заслонили от нас реку. Было тихо. Слышался лишь топот ног и тяжелое дыхание.

Наконец огороды кончились, начался затяжной подъем. Я оглянулся: ребята растянулись цепочкой. Лера отстала. Ничего, как-нибудь дотопает, уже недалеко.

Обогнули поворот. У противоположного берега полыхал огромный кострище. Отец не ошибся: засев в камышах, горел наш плот. Огонь был таким ярким, что за ним исчезли звезды: пригодилась поджигателям наша канистра с бензином! Языки пламени вырывались из центра и тянулись к мачте, перевивая ее тугими бездымными жгутами. Веревки, поддерживающие на рее толстую колбасу паруса, перегорели, и он развернулся: когда ветер сбивал огонь в сторону, можно было разглядеть в тлеющем тряпье суровую сморщенную физиономию Кон-Тики. «Растяпы, — казалось, говорил он нам. — Проморгали плот…»

Всплеснула вода — это отец нырнул с берега, по тут раздался глухой взрыв: наверно, взорвалась паяльная лампа. В небо взметнулся огненный дождь. Огонь вспыхнул еще жарче, в воду обрушились горящие обломки, река зашипела. Красные тени заметались по ней, как испуганные птицы.

В воде было теплей, чем на берегу. Дегтярно-черная под кручей, она синела к середине и казалась багровой у плота. Подплыть к нему было невозможно — метрах в восьми уже забивало дыхание, обжигало лицо. Я попробовал поднырнуть: может, хоть что-нибудь удастся спасти! Высунул голову у самого борта, но тут же рванул назад: возле плота вообще было сущее пекло. К тому же он во все стороны стрелялся раскаленными угольями, они летали над рекой, как трассирующие пули.

Рядом со мной плюхались Витька, Лера и Жека. Сильное течение сносило их к повороту, к черным зарослям камыша и осоки.

Пронзительно заскрипела и наклонилась подгоревшая мачта.

— Осторожно! — крикнул отец: его голова виднелась в стороне от нас, у кормы. — Выходите на отмель.

Мы поплыли к берегу, возле которого засел плот. Едва успели выбраться на песок, как мачта рухнула. Сизый дым задернул все вокруг, а когда он рассеялся, огонь опал.

По мелководью мы подошли к плоту.

«Кон-Тики-2» больше не существовал. Дощатая палуба обгорела, у кормы, где были сложены наши рюкзаки с одеждой и припасами, еще плясали огоньки. Обгорели и лопнули огромные камеры, сгорел парус. Сгорели удочки и спиннинги, Ростикова щука, из которой мы так и не успели сделать чучело, отцовы ботфорты и Витькин транзистор «Атмосфера-2» — нам не удалось больше заставить его заговорить, несмотря на все Витькины старания.

Черпая ладонями воду, мы залили тлеющие уголья. Нечего было и думать тащить обгоревший плот ночью против течения к месту стоянки. Да и какой от него был бы нам теперь прок… Ведь не только плот — все наше путешествие сгорело. Никуда мы дальше этого Сычкова не уплывем и в партизанском лагере не побываем, да и как еще домой доберемся — вот вопрос…

По знаку отца мы поплыли на другой берег. За кустами я выкрутил одежду: меня знобило. Куртку отдал Лере: платье прилипло у нее к телу, а переодеться было не во что — шаровары и ковбойка там остались, в рюкзаке.

Еще несколько минут мы стояли на берегу и молча смотрели, как дымится наш плот.

— Теперь вы верите, что это сделал Африкан? — наконец сказал Витька.

Отец коротко кашлянул.

— Он или «дядя Клава», больше некому.

— А вы ж говорили — им с нами задираться расчета нету…

Отец вздохнул и обвел нас долгим взглядом.

— Выходит, ошибся. А может, нам и вправду не нужно было с ними связываться? Ну, устроили они за Глуховским перекатом рыбье кладбище, а нам-то какое дело? Наша она, что ли, рыба? Общая она, вроде как ничейная. Плыли бы себе да и плыли… Еще, глядишь, возле них на поджарку разжились бы… И плот был бы целый, и барахлишко наше…

— Что вы говорите, Глеб Борисович! — Голос у Леры дрожал, несмотря на мою куртку, у нее зуб на зуб не попадал. — Как это мы могли бы плыть да плыть… Да мы ж себя на всю жизнь за людей перестали бы считать! Чтоб у нас на глазах такая подлость делалась, а мы отворачивались!..

— Значит, все правильно. — Отец обнял Леру и прижал к себе. — В одном только мы виноваты: сразу дежурных у плота не поставили. С дисциплиной у нас пока слабовато, мушкетеры, вот что я вам скажу. Да и кто мог предположить… Зато крепче запомните, что зло — оно с кулаками. Ну да ничего, и у нас кулаки есть, так что еще повоюем. Посмотрим, кто кого… А пока пошли назад, тут больше делать нечего. Обсушимся, что-нибудь придумаем. Да и Ростику там не так тоскливо будет. Умирает, наверно, бедняга, от любопытства…

Есть такая поговорка: «Беда одна не ходит, с собой другую водит». Эту поговорку будто специально для нас придумали. Вот уж и вправду, как посыпались на нас неприятности в день отплытия, так и провожают всю дорогу. Только успевай поворачиваться. «Каталажка», подстреленная чайка, встреча с «дядей Клавой» и его племянничком, гибель плота со всеми нашими припасами и снаряжением — было от чего пасть духом.

Но больше всего нас угнетало чувство собственного бессилия. У нас на глазах эти гады опустошили за Глуховским перекатом реку, у нас из-под носа увели и сожгли плот, а мы ничего не можем доказать. Мокрые, озябшие, мы молча сидим у костра, не зная, что делать, а они где-то за забором посмеиваются над нами или, насмеявшись, уже храпят, и чихать им на нас с самой высокой колокольни.

Да, тяжелые оказались у зла кулаки, а наши… Что в них проку, в наших кулаках, после драки…

От нашей одежды валил пар. Ночь медленно плыла над нами, высвечивая себе путь яркими точками звезд, и лунная дорожка пробивалась к реке сквозь черные кусты, стекая с неба дрожащим серебристым ручьем.

— Они должны сегодня ночью вывезти рыбу, — вдруг сказал отец. — Затащили они ее домой или припрятали где-то на берегу? Скорее всего, припрятали, квартирантов побоялись бы. Там у них снимает дачу один инженер, мой знакомый, он говорил, что Клавдий и Африкан рыбы домой не приносили. Они должны вывезти ее сегодня, иначе рыба пропадет… — Отец говорил вполголоса, будто советовался сам с собой, не зная, какое принять решение. Казалось, он просто забыл о нас, о том, что мы сидим рядом с ним у костра. — Не для себя ведь глушили, для рынка… На себя два заряда тратить не стали бы, одного б хватило. Значит…

— Значит, — перебил его Витька, — их нужно перехватить. Давайте устроим возле дома засаду. Они выйдут к утреннему теплоходу с рыбой, а мы их — цап! — и готово!

— Нашел дурачков, — послышался из кустов густой басовитый голос. — Так они тебе теплоходом и поплывут…

Ошеломленные, растерянные, мы вскочили на ноги. Отец направил в кусты тонкий луч фонарика.

— Кто идет? — хрипло крикнул он.

— Свои, свои! — В кустах затрещало, и к костру вышел невысокий мужчина в телогрейке, подпоясанной ремнем с якорем на бляхе, в кепке, надвинутой на самые глаза, и в блестящих резиновых сапогах. За плечом у человека, стволом вниз, висело охотничье ружье, на левом боку — потрепанная полевая сумка. Он окинул нас быстрым взглядом и подал отцу руку. — Инспектор рыбоохраны Фроликов. Явился, так сказать, по вашему вызову.

— Здравствуйте, — улыбнулся отец. — Ну и напугали вы нас! Значит, вы считаете, что они повезут рыбу автобусом?

— У него мотоцикл есть. — Фроликов снял ружье и присел поближе к огню. — ИЖ с коляской. Ну, рассказывайте…

Фроликов слушал и покусывал травинку. При свете костра я увидел, что он еще совсем молод, не старше Александра, брата Ростика. Круглолицый, с золотистым пушком на щеках, с белыми выгоревшими бровями, «рыбный надзиратель» нисколько не походил на грозных инспекторов, каких я рисовал в своем воображении. Он, видно, и сам чувствовал это, оттого и кепку так низко на лоб надвинул и говорить старался рокочущим басом, чтобы выглядеть постарше.