Демонов порывается показать жестами, как танки шли, как он перебегал.

— Та ты лежи, демон тебя забери, — приостанавливает его Дронов, — потому и ранило, что такой колготной.

— Ранило уже опосля… Корешок тут мой просит напиться. Позвонок у него перебитый и ноги. Пополз я к колодцу, на нейтралку, наших там человек пять убитых лежат. Опускаю котелок, тут немец и сыпанул, видать, приметил. Накрыло меня… Воды ему все-таки принес…

Тучи закрыли все небо. Накрапывает дождь. Море опять расшумелось — штормит. Спать не ложимся, кончили с ранеными и взялись за укрытия. Научены! Роем по-настоящему глубокую траншею и блиндаж для раненых. Доски, балки таскаем из соседнего разбитого домика.

Часа в два ночи пытаются подойти наши катера. Немец начеку. Открывает дикий огонь. Кажется, что все это происходит не на самом деле, а в кино. Разрывы, вспыхи. Тонущие корабли. Кипящее море…

А ведь только вчера мы тоже под таким огнем высаживались. Не верится.

Утро. Снова чистое небо. Тихо. Солнце даже припекает. Похоже на хороший осенний денек в Донбассе, когда стихнет ветер, осядет угольная пыль, прояснится задымленный горизонт и лесопосадки в ярах зачервонеют, как полуостывшая плавка.

Обычно в такое время с огородов везут на тачках-колясках оранжевые тыквы, желто-медовые початки кукурузы, кругляки подсолнухов.

…Вместо сизо-полынной степи сейчас море зеленое. На легких волнах белыми хлопьями покачиваются, клохча, чайки. Вдали над проливом зыблется-плывет шаром облачко. То увеличивается, то уменьшается и цвет меняет от серого до черного.

— Шкворцы табунятся, — говорит Дронов.

Но как изменчиво море! Через каких-нибудь полчаса сорвался ветер. Вздымаются гребни свинцовые, холодные. И на душе становится мрачновато. Для этого есть причины. Минометчики, ничего нам не сказав, снялись. Конечно, к Чайке. Куда им деваться? Нам тоже нужно уходить на левый фланг. Если бы раненых принял медсанбат! Я ходил туда, проведал Аню. Ей нужна серьезная операция, как смерть лежит.

— Чего бы ты хотела?

— Домой… И яблочка…

Ни то, ни другое желание исполнить невозможно. Аня спросила, когда высадится наш полк. Я ответил: «Сегодня». Почему-то был уверен, что иначе не может быть. Пообещал с первым же катером отправить ее в Тамань.

В десять утра появляются самолеты — «юнкерсы» и «козлы». Опять музыка проклятая. Летят они с запада — тридцать штук. Отсиживаемся в своем блиндаже и бомбежку переносим, как говорит любитель латыни Мостовой, «volens — nolens» (хочешь — не хочешь). В тихих промежутках даже шутками перебрасываемся. Курим, рассуждаем: если наши и сегодня не высадятся, то дело «запахнет керосином»… Эх, такой момент пропустить! Если бы хорошее пополнение вчера прибыло, немцев можно было до самой Керчи турнуть…

После бомбежки артналет. Сегодня немец перенес весь огонь на левый фланг, туда, где виднеются насыпь — дамба и большой хозяйственный двор-усадьба.

Снаряды рвутся вначале за дамбой, среди песчаных барханов, подымая фонтаны долго не оседающей пыли, затем ближе к поселку, кромсая плантации виноградников. Красные, оранжевые, желтые кусты превращаются в черное месиво. Где-то там, на дамбе и у сопок, укрылся батальон майора Чайки. Со стороны немцев к дамбе спускаются две дороги: нижняя тянется от мыса, на котором находится прожектор, к рощице на берегу; верхняя, петляя змейкой с сопки, идет к домикам, разрезая поселок пополам длинной улицей.

Обстрел внезапно прекращается. С крыши блиндажа смотрим на верхнюю дорогу. Красновато-бурая, она выделяется среди песка. Такого же цвета и дамба — это от железорудной пыли. Ребята говорят, за сопками находится старый рудник.

— Видите, на бугре облак бурый волочится, — показывает Плотников пальцем. Наверно, немцы пехоту перебрасывают на грузовиках.

— Не разберешь, — говорю я.

— Чего-то на грузовики не похоже, — сомневается Рыжий, всматриваясь. — Больно медленно тащится. И звук другой… Может, самоходки?

Бурая полоса начинает садиться, редеть — никаких машин. Куда они пропали?

— В балку спустились, — уверяет Плотников.

Верно, минут через десять усиливается лязганье железа и надрывно тяжелый рокот моторов, вроде идут трактора. На гребне холма появляются тупорылые шарового цвета коробки.

— Танки! — разом выдыхаем мы.

Один за другим шесть танков сползают с дальнего холма и, переваливаясь на песчаных буграх, как на волнах, сворачивают к дороге. За ними бегут, сливаясь с барханами, серые и желто-зеленые фигурки. Танки с ходу бьют из пушек — молнии вылетают из длинных стволов. Передний танк, не доходя метров четырехсот до дамбы, разворачивается и начинает спускаться к берегу, за ним следуют еще два танка. Остальные продолжают двигаться по дороге.

Почему нет ни одного нашего солдата на дамбе? Ага, вон у рощицы две фигурки, согнувшись, бегут, тащат ПТР. Они падают за песчаным барханом, где торчит куст, пожалуй, там окопчик — ныряя, скрываются. И еще на берегу в рощице, среди пушистой зелени тамариска, возле каменного сарайчика стало заметно мелькание черных бушлатов.

Сейчас начнется заваруха! Но я непонятно спокоен. Уверен, что танки не пройдут за дамбу. Наверное, это от моего неведения. Рыжий, присвистывая, хочет закурить, но сует руку несколько раз мимо кармана. Плотников бледнеет.

— Как встали, так и полягут, — бормочет Давиденков.

Танки приближаются к дамбе. Бурая насыпь оживает. Из замаскированных дотов раздаются пулеметные и автоматные очереди. Пыхнуло огнем из рощицы, оказывается, в сарайчике наша пушка. Но железные махины прут. Первый танк подкрадывается к бархану с кустом. В ту минуту, когда он, поворачиваясь, бьет из пушки по дамбе, из куста высовывается узкая труба. Выстрел — танк, вздрогнув, останавливается, оседает на бронированный зад. Пламя охватывает боковины, и он в слепой ярости рыкающе дергается, вертится с размотанной гусеницей, зарываясь в песок.

— Один есть! — ору я.

Но те два продолжают упрямо двигаться к берегу. Рев, лязганье железа ощутимее, резче. Им на помощь вдоль дамбы спускается еще один танк, цепью за ним бежит немецкая пехота.

Ясно! Они хотят отрезать нас от моря, хотят захватить кромку берега. Меня бросает в жар. Почему же наши не останавливают их? Почему медлят?

Танки уже у рощицы — утюжат, вдавливают в песок выбежавших навстречу моряков. Мышастые, коричнево-желтые мундиры смешались с черными бушлатами. Дым, огонь.

А на верхней дороге, на гребне холма, опять бурое облако. Подкрепление. Что-то нужно делать. Что? Бежать к дамбе! С гранатами!

Вдруг Давиденков, подпрыгивая, орет:

— Корабль!

Ныряя в волнах, оставляя за собой белые хвосты бурунов, неслись катера. Вдали смутно проступало еще несколько судов. А эти четыре на полном ходу приближались к бухте. Их не обстреливали. «Немцы. Десант с моря», — мелькнуло в голове.

На берегу и на хоздворе забегали моряки. Волокут пулемет. Выползли раненые. Рыжий бросает цигарку, достает гранату. Я тоже вытаскиваю гранату. Давиденков, Плотников и Дронов с винтовками, Мостовой с автоматом.

— На берег!..

Выбегаем со двора, спускаемся в овраг, и в это время немцы открывают яростный огонь по катерам. Бьют из орудий с мысов, бьют из минометов и крупнокалиберных пулеметов с высоток. Белые столбы густо вырастают вокруг катеров. Один вспыхивает, другой, рядом, резко кренится.

— Это наши! — кричим.

— Батя… Батя!.. — гудит Рыжий.

Конечно, только Батя мог отважиться среди бела дня, на глазах у немцев высаживаться.

Головной катер прорвался сквозь огненную завесу, он у пляжа. Со второго, метрах в трехстах от берега, люди прыгают в воду и, размахивая руками, борясь с волнами, плывут. Такой огонь — в глазах красно. Как им помочь? Помощь приходит из моря, из гейзеров — водяных столбов. Стремительно, со страшным ревом, перекрывающим все остальные звуки, вырываются наши самолеты-штурмовики. Шестерка «илов». Казалось, они врежутся в сопки — так низко, сверкнув крыльями, мелькнули над берегом. Но, резко взмыв перед самыми сопками в небо и развернувшись, самолеты пролетают над дорогой и дамбой, сбрасывая бомбы. Сделав круг, опять возвращаются и, носясь один за другим над дамбой, сыплют, мечут пулеметными и орудийными очередями. Улетела эта шестерка — появилась следующая.