Во тьме, густой, липкой, с моросью, ничего не различишь. Вроде тарахтит что-то. Давиденков показывает рукой. Кричит на ухо мне:

— Правее вона, у дамбы… — И бежит туда.

Мы за ним. Что-то черное, расплывчатое надвигается с моря. У причала, возле торчащих рельсов и на берегу копошатся солдаты. Ожидают, как и мы.

Приближается несколько суденышек-корыт. Конечно, это же мотоботы. На подходе разделяются: часть сворачивает к дамбе, часть — левее, к хоздвору. Немец пока ничего не замечает. Прожектор успокоился. Давиденкова и Рыжего отсылаю на хоздвор. С Мостовым остаюсь у причала.

Волны норовят выбросить мотоботы на берег. Ох как трудно рулевым удержать посудины на месте! Швартуются, проталкиваются меж рельсами, помогая баграми. Люди уже бросаются в воду. Ракета! Вижу, как неуклюже прыгают с кормы две женщины.

— Санбат!.. — горланит Савелий.

Точно. Узнаю хирурга Копылову, она по грудь в воде. Одной рукой цепляется за рельсы, другой удерживает на голове плоскую металлическую коробку. С ней рядом Ксеня — операционная сестра и еще медсанбатовские санитары с ящиками. Вот кого не ожидали, — значит, прибыл весь медсанбат. А наша санрота?

К другой стороне причала приближается «охотник», может, наши на нем? Бегу по воде навстречу Копыловой. Кричу, чтоб отдала металлическую коробку — большой стерилизатор. Она показывает на вещмешок. Беру. Савелий забирает у Ксени биксы. Нужно поскорее убираться, пока не начался обстрел. Санитары еще возятся с мешками, ящиками. «Охотник» уже подошел, разгружается. Наших не видно. С невероятной быстротой солдаты выносят, передают по конвейеру боеприпасы, мины, бочонки, противотанковые ружья, пулеметы. Это батальон Железнова — вот и он сам, в кожанке, огромный как глыба командует с берега.

И вот тут, когда почти все выгрузились, открывается пальба. Берег загорается. Взрывы. Огневые фонтаны.

— Давай за мной, — машу я руками санбатовцам, которые тычутся во все стороны, как слепые котята. И, поддерживая Копылову, бегом к рощице. Через кустарники, по тропке к сараям. Ближе всего конюшня, там щель. Прыгаем туда, отдышавшись, перебегаем во двор. Вваливаемся в сарай — там уже полно народу. Ко мне протискивается, суется мокрой головой, чертяка, Колька. При вспышках-взрывах вижу знакомые бачки Конохова. И очки Пермякова сверкают. Тщедушный, мокрый как курица, трясется парикмахер Халфин.

На море бой. Вспышка за вспышкой. Горят катера. Говорю Рыжему, чтобы занялся медсанбатовцами, помог устроиться им в сараях, а наших переправил в кузню. Предлагаю и Копыловой перейти в кузню, но девчата рады, что здесь спокойно, никуда не хотят трогаться.

Обстрел чуть стихает — санротовцы перебегают в кузню. Искрится костер. Дронов вскипятил чай. Целый котел. «Новенькие» стучат зубами. Замерзли, лезут к костру. Колька достает фляжку со спиртом. Протягивает мне.

— Пей сам… Ты весь мокрый, — говорю ему.

Пытаюсь доложить Пермякову, что мы здесь делали без них, но он еще не пришел в себя, моргает глазами:

— Ладно, ладно, потом…

— А мы думали, что вам здесь хана, — немного погодя говорит Колька. — Слух такой был — всех танками передавили.

— Лажечников, видимо, утонул.

— Как, разве он с Нефедовым не высадился? — вскакивает Пермяков.

— Катер подбили…

Пермяков садится, сжавшись в комок. Вообще все ребята до сих пор испуганные. Возбужденные. Понятно — этот мрачный погреб с горном, взрывы. Берег встряхивает, будто при землетрясении. К этому мы привыкли.

— Дронов, угощай чаем, — распоряжаюсь я.

И выбегаю посмотреть, как устроились медсанбатовцы, ведь я здесь вроде хозяина. Они тоже разожгли костер. Сушатся. Перегородили угол плащ-палаткой для девчат.

— Сено есть? — спрашивает Конохов. — Навозом попахивает.

Показываю, где конюшни. Санитары бегут за сеном.

— Слушай, а Квашин где? Он с вами был?

— С нами. Но на другом катере… Может, не высадился…

— Ну, отдыхай, Игорь… До утра.

Направляюсь к кузне. Около трех часов ночи. Немец присмирел — только ракеты бросает да из пулеметов строчит.

Замечаю слева, над морем, белые всполохи. Вначале думаю — морской бой. Но отдельные и частые отсветы начинают сливаться в широкую огненно-пульсирующую полосу, охватывающую полнеба. Это далеко. Чудится, что небо в той части раскатисто гудит.

— Ребята, что-то непонятное на море, — сообщаю, вбегая в кузню.

Все выскакивают. Небо на горизонте разгорается ярче и ярче. Пермяков посылает Рыжего к морякам. Я мчусь к связистам — они в водохранилище за клубом.

— Керчь! Наши высаживаются в Керчи!..

Как я не догадался, ведь в той стороне действительно Керчь. Вот это да! Мы пританцовываем от радости. Кто-то из автомата палит в небо: «та-та… та-та-та…». Колька в восторге толкает меня в бок.

— Теперь наши дадут фрицу прикурить! А!..

Смотрим в сторону Керчи, смотрим и не уходим.

Полыхает, полыхает осиянное зарницами небо.

Утро спокойное. Медики, человек тридцать, высыпали во двор. Здесь и замполит Чувела, и светленькая сестра Раечка — они высадились у школы и только на рассвете пришли сюда. Чувела по-прежнему красива, и даже царапина над изогнутой бровью ей идет.

Солнце. У нас тихо, а в Керчи все гудит. Гул доносится сильнее, чем ночью. Армия наступает!

В нашем полку солидное пополнение — ночью высадились два батальона пехоты (комбатов Железнова и Радченко), рота автоматчиков, противотанковый взвод, штаб, хозяйственники. Жить можно! Жаль, мой земляк, ведущий хирург медсанбата Квашин, по-видимому, погиб. Катер наскочил на мину. На катере были еще два врача, две сестры, шесть санитаров. На дно пошли автоклавы, биксы, передвижные-операционные столы, прожекторы. Все-таки мы еще надеемся…

Эвакуация раненых почти сорвалась: катера причалили дальше, чем предполагалось.

Умываемся. Поливаю Кольке из котелка.

— А что? Здесь не так уж плохо, — встряхивает он длинными волосами, посматривая на виноградники, сопки.

Не переубеждаю. Так и я думал в первый день после высадки.

Рассказывает:

— Вы в ту ночь в один прием и высадились. А мы блуждали, блуждали, да так с мотоботами и не встретились. Вернулись. На вторую ночь дикий шторм, чуть не потонули… Пермякова за борт смыло — чудом спасся. А сейчас напоролись на немецкие баржи — еле пробились…

Пермяков с утра исчез. Колька говорит: «Старший врач пошел к Нефедову».

Спускаемся к пляжу — на гладком, зализанном песке — железные колья, на них надписи по-немецки: «Minen!»

Колька кривит губы:

— О!

По дороге рассказываю, что мы пережили за эти три дня в поселке.

— Лапа, а ты геройский парень, — говорит он вполне серьезно и даже с нежностью. — «Могло быть хуже», — как говорил наш общий друг.

Вспоминаем Ромку и смеемся. Колька все расспрашивает:

— А где передовая?

— Везде, кругом…

— Колечко?

— Вроде… Но как бы фрицам сейчас самим не попасть в окружение.

— Точно. Из Керчи к нам двинут! Фрицам Сталинград маленький устроим!

Море взбаламученное, грязное: обломки мачт, снасти, пробковые пояса, канистры, фляжки, противогазные трубки, перемешанные с сором и водорослями, болтаются на волнах.

На берегу — подбитые ночью мотоботы. Прибило множество трупов. На разбитом катере стрельба. В трюме что-то горит, дымит, патроны трещат.

Колька поднимает резиновый кисет — внутри красноармейская книжка. Фамилию солдата не разберешь, расплылась от воды; в книжке фотокарточка девочки с бантом, и надпись сохранилась: «Любимому папочке… Извини, что плохо вышла».

Солдат, наверное, из тех, кто вчера тонул.

На складском дворе полно новых людей. Хозяйственники прибирают к рукам все, что только приглянется. Нам нельзя зевать! Встречаем Конохова.

— Вот чудеса в решете, — удивляется он. — Вчера не знал, куда высадился. Сейчас смотрю, да ведь в этом рыбачьем поселке наш пионерский лагерь был! Вот там в клубе столовая была. А вот по этой черепичной крыше, по сараю, Ленька-лунатик еще ходил… А на мысу — раскопки древнего города…