— Где я вас видел?

Я пригляделась и засмеялась…

— Вместе бежали, товарищ полковник.

— Как так?

— Баню в Геленджике помните? Вы — впереди, я — сзади…

Сашка приносит Шуре котелок с компотом. Шура, уходя, говорит, что у них в школе лежит керченский парень Федька — напоролся на железную сваю при высадке. Ребята обещают проведать.

Не так страшен черт, как его малюют.

Несколько дней назад дивизионные артиллеристы, отремонтировав трофейную зенитку, подбили из нее немецкую баржу.

Значит, и бронированное чудище уязвимо.

Это подняло настроение, вызвало азарт.

И наши морячки на берегу. Туз и его компания усиленно начали готовиться к охоте за новой баржей. В окопе установили крупнокалиберный пулемет, бронебойку, возятся с лодкой.

Дежурят без смены. Бинокль Туза нацелен на пролив.

Как-то под утро резко зацокало противотанковое ружье. Затем рассыпается очередь крупнокалиберного пулемета.

Выбегаем. Сквозь туман проступает горящая баржа. Воет сирена. Текучее пламя охватило приплюснутую рубку, палубу. В отсветах пожара видно, как немцы прыгают в воду. Получили! Баржа оседает, но все еще на ходу. Раскачивается огромным факелом.

Мы к морякам. Поздравляем. Вот молодцы. Удача-то какая! Но они злые, как дьяволы. Непонятно.

— Чего насупились? Подбили же…

Туз в ответ:

— Подбили, да не мы.

— А кто?

— Кто-кто… Один вислоухий бронебойщик.

Поверили и не поверили.

К вечеру Батя прислал на берег лейтенанта Ганжу, чтобы сообщить морякам, что они представлены командованием к награде.

А они в один голос — чужие награды не нужны. Подбил проходящий солдатик, они только добавили из пулемета.

— Солдатик! — почесывает затылок Ганжа. — Их тут, слава богу, — не десяток. Вы приметы мне давайте.

Моряки молчат, посапывают.

— У него нос румпелем и ухо одно должно быть красное, — наконец выдавливает из себя Туз и отводит глаза в сторону.

Начали искать солдатика. Попробуй найди! Искали все. Сообщили по телефону в батальоны. Как в воду канул. Может быть, убило? Ведь после этого сразу был сильный обстрел.

…На третий день к нам в санроту приковылял боец, раненный в стопу. Сам невелик, нос на троих рос — одному достался. И правое ухо покрасневшее.

Я позвал Туза — посмотри, не твой ли конкурент?

Туз прибежал, взглянул на солдатика и тут же рявкнул:

— Это он баржу подбил!

— Какую баржу?

— Ты мне арапа не заправляй. Я тебя хорошо запомнил. Хочешь, чтоб я тебе еще раз в ухо дал?

Солдатик мнется, виновато молчит и трет припухшее ухо.

— Точно, он, — еще раз удостоверяет Туз и уходит.

Обращаюсь к солдату (его фамилия, как выяснилось, Силкин), почему он не признавался — ведь большое дело сделал.

— А я им стратегическую операцию испортил.

— Какую операцию?

— Они хотели ту баржу захватить вместе с экипажем. А я откуда знал…

Позже в санроту пришел Батя. Стал подробно расспрашивать солдата, как он ухитрился подбить немецкую посудину.

— Товарищ полковник, я сам не ожидал, что так получится. С бронебойкой тащился по берегу. Вдруг вижу — она, как гроб, чернеет у отмели. Залег я. С первого выстрела — ничего. А со второго ее аж подбросило, махину такую. Кажется, я в машинное отделение угодил… Ну, а потом морячки подбежали, ругать стали… Конечно, я виноватый, операцию им такую важную стратегическую испортил.

Раненые смеются, гогочут, потому что он все время об этой «стратегической операции» говорит, сокрушается.

Батя успокоил его. Сказал, что моряки по своему почину хотели такую штуку корсарскую провернуть. И со штабом не согласовали. Навряд ли это получилось бы у них. А вот у него, солдата, вышло.

— Награды ты, Силкин, достоин за такой подвиг! — заключил полковник.

И как мы узнали потом, командир представил бронебойщика Силкина к ордену Красного Знамени.

К бабке Александре Ивановой отправили троих раненых. Надо посмотреть, как они устроились. Для Фени несу цинковую мазь. И шоколад, вернее, шоколадные крошки.

Александры опять нет дома. Мотается — работы прибавилось: готовить для раненых и топливо добывать. Феня спит. Раненые лежат на соломе, накрытой парашютным шелком. Довольны.

— Мы здесь с бабушкой, как в крепости, — говорит паренек с перевязанной рукой. — Каждое утро все углы крестит от прямого попадания.

— Не болтай, — обрывает его солдат постарше. — Вчерась упал снаряд перед самым погребом и не разорвался… Во…

Третий, курчавый, белобрысый, все время улыбается, кивает головой и мычит: «Му… мы… мы…»

Я его знаю. Толя Жук, контуженный, не слышит и не говорит.

Бабка сидит на перевернутом ведре, лущит в большую миску кукурузу с початка.

— Товарищ доктор, вот бабушка рассказывает, бывший хозяин — помещик сюда при немцах приезжал, — говорит раненный в руку.

— Внук хозяина… Того давно уже черви сглодали, — поправляет тот, что постарше.

— Кира звался, — говорит бабка. — У немецкой форме, офицер. Усё пытал про деда свово, Гурьева.

— А зачем ему тот дед нужен?

— Земля-то деда была: поселок и вокруг его две тыщи десятин помещика Гурьева. И рудник его был, и промыслы рыбачьи тут и на Чурбаше. А жена немка…

— Вот бы споймать этого внука… Я б ему врезал…

— Лежи, не рыпайся…

Бабка продолжает:

— Злючая-презлючая… На берегу строиться никому не давала. Токмо на горе… Ребятишки бегут купаться, орет: «Марш отседа, швайзе…» Девок сама выбирала давить виноград. Чтоб чисты и красивы. А когда мы с работы вертались, выходила на крыльцо, и должны были для нее песни спевать… Гурьев помер у двенадцатом годе… А барыня после того землю в аренду сдала, сама у Германию подалась.

Провожает меня Толя Жук. Во дворе, на песке, чертит палкой большими буквами: «СОБАКА». Не понимаю, пожимаю плечами. Он подводит меня к сарайчику. Мычит. Из сарайчика вылезает песик. Грязный, в глине, уши лохмотьями. Скулит, повизгивает. Чешу ему за ухом. Виляет хвостом — приятно. И мне приятно. Как-то домашним запахло. Своего пса Ральфа вспомнил…

Прибежал ординарец Алексашкин. Полковник вызывает Пермякова, меня и Кольку. Только полковых врачей. Для чего? Может, ночные события? На правом фланге немцы ночью высадили десант с одного катера, но их всех покосили пулеметным огнем. А может, что другое?

КП полка находится на седловидной высотке, метрах в семистах от хоздвора. Ход сообщения вьется зигзагообразно, по краю виноградников, через дорогу, огороды, дворы. Поднимаемся. Колька спрашивает у Алексашкина:

— Батя драить будет, а?

— Не знаю.

— Врешь…

Подходим к сопке. От лощины до лощины она вся изрезана хитрыми переплетениями ходов, изрыта траншеями, ячейками, норами, застроена блиндажами. Недалеко из-под земли что-то трещит, цокает.

— Это наш Ганжа выбивает чечетку, на машинке печатает, — говорит Алексашкин. — У него уши болят, завязаны. Вот он и лупит…

У обрыва большой штабной блиндаж. Рядом связисты и саперы живут. Повыше — моряки-корректировщики. По траншеям, как по улочкам, все время снуют, толкутся солдаты. С берега этого ничего не видно: зарылись в землю, старательно замаскировались бурьяном и трофейными зеленовато-коричневыми сетками.

Вот и КП Нефедова, бывший немецкий капонир. Алексашкин юркнул внутрь. Ожидаем. Пермяков нервничает, щека дергается.

Отсюда хороший обзор всей местности. На юго-западе наш левый фланг — цепью тянутся сопки, похожие одна на другую, серые, невысокие. Колька поясняет:

— Самые крайние две сопки занимает батальон Железнова. Потом, в центре, три сопки держит Радченко, а те, что пониже, на ровном месте, вон у самого берега, — Чайка.

Проглядывает солнышко. В сухой, затоптанной траве — чудо! — приглушенно стрекочут кузнечики. Прыгать не могут: ослабли от холода.