— Пошел на рыбные промыслы на Азовское. Кончил курсы судоводителей. Позже в школе подводников в Ленинграде был — там и война застала.

Примолкли. Слышно, кто-то скребет по железу, жикает напильником. Наверное, житняковский минометчик Чудаков. На плацдарме мода делать безделушки: мундштуки, расчески, рукоятки для кинжалов, кольца.

— Бате портсигар подарить надо со значением…

— Учи! Голову Кутузова на крышке нарисую. Звездочку и надпись «Огненная земля» — Берлин».

— Подходяще!

Опять басит Щитов:

— Лейтенант… Лапин, не горюй. Будем живы — не помрем, а помрем, так спляшем. Лучше мне песню, слова скажи. Нравится.

Птенчик тонким голосом:

Это его слова, он мне признался, что пишет стихи. Но ребята об этом не знают, и его песню поют на мотив «Раскинулось море широко».

На следующее утро на обходе замечаем, как резко изменилось настроение раненых. Стиснуты щетинистые челюсти. Глаза чужие, смотрят куда-то в потолок. Уже знают всё.

Молча осматриваем, проверяем пульс, температуру, назначаем на перевязки. Рая некоторых перебинтовывает. Вот она поправляет повязку раненному в плечо сержанту. Он возбужден, вертится. Рая нечаянно задевает больное место. В другое время он бы охнул, поморщился. А сейчас его прорывает:

— Все равно теперь! — запинаясь, кричит он. — Толкай, бей! Нужен был, когда в бой шел… Значит, теперь никому… Бросаете. Тогда лучше прикончите!

Захлебываясь от слез, пытается сорвать с себя повязку. Удерживаем его, успокаиваем. И он как внезапно вспыхнул, так и утихает. Посмаркивает носом.

— Разве мы можем вас бросить! — тихо говорит посеревшая Копылова. — Как вы могли подумать?

— Не серчайте, доктор, — притрагивается к ее халату сосед сержанта, подслеповатый, в летах солдат. — Психанул он. Мы-то лежим здесь, как дети. Спеленатые по рукам и ногам. Ни укрыться от снарядов и бомб, ни оружия взять, ни табачку. Только ждем, ждем — жданки все поели… Иной раз такое нападет…

Заканчивали обход, когда прибежал Савелий и предупредил: пришел командир полка.

Да, Батя всегда знает, когда нужно появиться.

Нефедов заходит в кузню минут через пять, выбрит, подтянут. Но лицо болезненное. Весело здоровается с ранеными. Тут же обращается к Копыловой:

— Почему раненые заросли? Где парикмахер?

Копылова объясняет: парикмахер сейчас заменяет носильщика.

— Отставить и немедленно побрить всех. А то ведь на медведей похожи.

Батя улыбается и садится на ящик. Сразу же начинают сыпаться каверзные вопросы об уходе армии, обо всем, что наболело.

— Из полка не уезжает ни один человек, — спокойно отвечает Нефедов. — Ни один! Отзывают на Большую землю штабных работников дивизии — и все! Точно сказать не могу, но думаю, готовится что-то важное на Украинском фронте. Перегруппировка. Но и нас на полуострове осталось немало — армия под Керчью и мы здесь.

— У фрица танки, орудия, самолеты… А у нас даже ни одной пушки, — замечает кто-то из раненых.

— Хочу задать вам такой вопрос, — прищуривается Нефедов. — Если бы немцы были на нашем месте — долго бы они продержались, а?

— Сбросили б за сутки!

— Тюльку давно бы кормили на дне.

— А мы вот крепко держимся, — говорит Нефедов. — Им это сделать невозможно. У нас у всех вера, а ее в вещмешке носить не будешь и с самолета не сбросишь. Она вот тут… — Батя показывает на грудь. Потом встает и, повысив голос, спрашивает: — Кто был со мной в бригаде, в станице Пролетарской?

— Я…

— И я был…

— И я…

— Помните, как начинали воевать? Винтовок много было?

— Какое там! Обучались на палках-деревяшках.

— А клятую речку Миус помните? Первое боевое крещение бригады? Село Колесниково. Утром, когда пошли в наступление — туман, а к селу вышли — туман разошелся… И мы как на ладони. В черных бушлатах на белом снегу… Какой огонь! Но выдержали?

— Выдержали!

— А на Лабе танковые атаки как отбивали?

— Лейтенант Ковалев со своей пушкой дал им жару.

— Добро́! — продолжает Нефедов. — Еще напомню: Кабардинский перевал, переходы в мороз, бураны… Бугазская коса — под сплошным огнем брали высоту. Первыми ворвались в Крым! Везде с честью выходили из самых трудных переделок. А сейчас что ж, гвардейцы, караул кричать будем? Нет! Мы даром здесь не сидели это время: закопались прочно в землю, у нас несколько укрепленных линий обороны. Минометы есть, противотанковые ружья, пулеметы. Авиация всегда поможет, артиллерия тяжелая… Вчера наши самолеты бомбили Камыш-Бурунский порт. Семь барж потопили, а вместе с ними отправили на дно командующего их флотом, адмирала. Так что немца еще защучим! Давайте договоримся: мы будем воевать, а вы спокойно лежите и анекдоты травите. Главное — спокойствие, а то ведь и без ранения, от одних волнений можно в госпиталь попасть. Вот так, как случилось с нашим казначеем в Пролетарской…

Нефедов делает передышку, окидывает взглядом раненых. Они слушают внимательно. Некоторые приподнялись, придвинулись ближе.

— Казначеем в нашу бригаду назначили одного старичка. В очках, лысенький. Где откопали такого? Была зима, холодище, ветер. А топлива в станице — днем с огнем не найдешь. Пошли в ход заборы и деревянные уборные. Как-то раз морячки подошли и подхватили будку, а там, нужно же случиться, сидел наш казначей. Конечно, заорал он как резаный.

— З переляку очкур луснув…

— Подумал, на тот свет забирают черти…

— Ха-ха-ха!.. Воздушной волной подбросило.

— Ребята растерялись от неожиданности, бросили будку и бежать. Явился бедняга-казначей в казарму, говорить не может. С перепугу язык отнялся. Пришлось отправить в санчасть.

Смеется весь подвал. Батя тоже рад — сумел разрядить обстановку, подбодрил раненых.

Нефедов выходит из кузни и направляется к рощице, где был первый КП. Останавливается возле огромной воронки, залитой водой. Вытаскивает трубку, несколько раз чиркает зажигалкой, жадно курит. Вижу его спину, несколько опущенные, отяжелевшие плечи и понимаю, что он так же, как и все мы, переживает. Смотрит на пролив, ощеренный гребнями-беляками. Потом резко поворачивается и зовет Алексашкина. Они отправляются к складу боеприпасов.

Иду в операционную.

У входа сталкиваюсь с начхимом. Напевает. И вином от него пахнет. Знаю, что в отсеке, где живет Копылова, хранятся две бутыли вина для тяжелораненых. Неужели оттуда взял? Забегаю в отсек. Да, бутыль сдвинута.

— Эй ты, гад! — догоняю начхима. — Это же для раненых.

— Что ты мелешь. Каких раненых?

— Не понимаешь… Вино пил?

— На бога берешь… Я тебя…

Он хватается за пистолет. Я тоже. Неизвестно, чем бы все кончилось, но в эту минуту появляется Колька.

— Вы что, рехнулись? — орет он. — В чем дело?

Выпаливаю насчет вина. Колька подходит вплотную к начхиму, тот съеживается.

— Вот что, друг ситцевый, — цедит сквозь зубы Колька. — Сматывайся, чтобы и духу твоего не было. Тебя на тот берег вызывают, так не задерживайся — мотай. А то поздно будет.

Начхим шмыгает, как мышь, в траншею.

Зенитки бьют часто-часто, как пулеметы. В небе расходится тяжелый гул моторов. Взрывы — белые шары густо пенятся вокруг наших самолетов. Не удивительно, что один из них, «ил», загорается. Из машины выбрасываются двое на парашютах. Ветер гонит их в море. А там волны-горы.

— Пропадут!

Но летчиков замечают стоящие за дамбой моряки. Спускают на воду лодку. Быстро-быстро работают веслами, успевают подойти к опустившимся белым куполам парашютов. Немцы бьют по лодке, но не попадают. Минут через пятнадцать мокрые, переваливаясь, как медведи, летчики с подбитого самолета приходят в санроту. Пилот ранен в руку.