„Все клоуны одели свои маски”, – подумала Эмма, вспомнив строчку из когда-то прочитанного ею стихотворения и ощущая скрытое напряжение в атмосфере, хотя и менее отчетливое, чем раньше, когда она только спустилась в гостиную, опираясь на руку Джима Фарли. Внуки, обожавшие ее и бывшие неизменно ласковыми по отношению к бабушке, радостно, с энтузиазмом приветствовали ее. Дети также внешне были настроены дружелюбно, но Эмма чувствовала настороженность одних, скрытую враждебность – других, и озабоченность у всех, кроме Дэзи. Со своей стороны Эмма была радушна со всеми, ее лицо – как всегда, оставалось непроницаемым, в то время, как ее дети, отягощенные грузом коллективной вины, боялись смотреть ей прямо в глаза.

Эмму искренне забавляло, как четыре конспиратора старательно избегают друг друга. Для нее не остались незамеченными многозначительные взгляды, которыми временами обменивались между собой державшиеся на отдалении друг от друга Кит и Робин, когда, как им казалось, никто не наблюдает за ними. Даже Элизабет, бывшая по-прежнему близкой к своему брату-близнецу, старалась не пересекаться с ним и не отходила от Блэки, всячески подлизываясь к нему. В течение всего часа коктейлей Эдвина держалась рядом со своим сыном. Помолвка была объявлена, шампанское – выпито, поздравления принесены, хотя все дети Эммы были изумлены, узнав, что она принимает Фарли в лоно своей семьи.

Теперь за десертом в мерцающем свете свечей Эмма время от времени отрывала взгляд от своей тарелки и посматривала искоса на четырех заговорщиков, наблюдая за ними своими внимательными глазами из-под приспущенных век. У нее были все преимущества перед ними. Приобретенный за долгие годы опыт общения с самыми разными людьми только умножал ее естественное знание индивидуальных особенностей и способностей ее детей. Она давно раскрыла их планы, и теперь им нечем было удивить или ошеломить ее. Каждый из них был для нее словно раскрытая книга. После сегодняшнего вечера ей больше не о чем будет беспокоиться: игра будет сыграна.

Эмма на мгновение задержалась взглядом на Ките. Как с годами он стал похож на Джо Лаудера, такой же трудолюбивый, флегматичный, лишенный воображения и инициативы. И как этого большого дурака угораздило затесаться в одну компанию с Робином, который в два счета обставит его на ровном месте. Эмма перевела взгляд на младшего сына. „Как красив он сегодня”, – подумала Эмма, ощутив внезапный болезненный укол в сердце. Робин всегда был ее любимцем, и то, что он оказался инициатором заговора против нее, расстроило ее больше, чем она сама подозревала. Она не могла не признать, что Робин – прирожденный политик, обходительный, с изысканными манерами и хорошо подвешенным языком, настоящий деловой человек. К сожалению, подобно своему отцу, Артуру Эйнсли, Робин был склонен сильно преувеличивать свою фатальную неотразимость, и это постоянно мешало правильности его суждений.

Во многих отношениях его сестра была гораздо умнее и хитрее его, но она крайне редко пользовалась этими своими преимуществами. Эмма внимательно посмотрела на сверкающую бриллиантами Элизабет, упакованную в серебристую парчу и бирюзовый шифон. Главное в ее жизни – неутомимая жажда удовольствий. В этом отношении она тоже уродилась вся в отца.

В свои сорок семь лет Элизабет была по-прежнему ослепительна, самой красивой в семье, но она стала еще более нервной, чем в юности, оставалась хрупкой и во многих отношениях незрелой. „Она удивительно несчастная женщина”, – подумала Эмма. Вообще, была ли Элизабет когда-нибудь по-настоящему счастлива? И сколько же у нее перебывало мужчин после развода с Тони Баркстоуном? Эмма уже начинала сбиваться со счета. Среди них были Майкл Виллерс, а потом – Дерек Ланд, от которого Элизабет родила двойню, Аманду и Франческу. После их рождения она потеряла вкус к англичанам. Польского князя с труднопроизносимой фамилией скоро сменил итальянский граф, бывший на добрых пятнадцать лет ее моложе. „Это тот еще граф, – неприязненно подумала Эмма, – гораздо больше он смахивает на жиголо”.

Эмма заметила, что этот граф подчеркнуто внимателен к Эдвине, которая, в свою очередь, с участием играла роль вдовствующей графини Дунвейл, разговаривая со всеми снисходительно и с вызывающим тошноту видом глубокого превосходства. Насколько же ясна была для нее Эдвина. После сегодняшнего вечера, узнав, наконец, кто ее настоящий отец, она почувствует, что у нее теперь есть все основания задирать свой сопливый нос перед всем миром.

„Ну, будет, слишком много чести для этих четверых, – подумала Эмма. – Мало радости и покоя дарят они мне в мои годы. Но, правда, они подарили мне внуков, и за это я им искренне благодарна”. Эмма отложила вилку и откинулась на спинку стула, добродушно улыбаясь. Но ее глаза по-прежнему смотрели настороженно, и если бы кто-нибудь заглянул в них, то он заметил бы коварный блеск, притаившийся в их бездонной глубине. Она повернула голову и взглянула на Блэки, с важным видом сидевшего на хозяйском месте. Его волосы, по-прежнему густые и кудрявые, стали снежно-белыми, его лицо все еще излучало несокрушимое здоровье, а черные глаза оставались такими же живыми, как и шестьдесят лет назад. Фигура Блэки стала величественной, но не грузной, его ум был по-прежнему острым, и он с достоинством нес груз своих немалых лет. Он пережил Уинстона и Фрэнка, умерших друг за другом с интервалом в один год, в начале 60-х, и Дэвида Каллински, скончавшегося летом 67-го. „Нас осталось только двое, – подумала Эмма, – а Блэки еще поживает. Он старый боевой конь, как, впрочем, и я сама”.

Эмили, сидевшая довольно далеко от нее, старалась привлечь к себе внимание Эммы, закатывая глаза и шепча какие-то непонятные слова. Эмма нахмурилась и знаком подозвала ее к себе во главу стола.

– Ради Бога, что с тобой случилось, Эмили? Такое впечатление, что тебя того и гляди хватит удар.

Эмилия склонилась к ней и зашептала.

– Это все твоя Эдвина, бабушка. Она изрядно набралась и бросается на всех. Как всегда, она выпила массу вина, да еще четыре порции виски и шампанское перед обедом. Если хочешь знать мое мнение, то она просто спивается. Она ужасно невоспитанно ведет себя с Джианни. Я знаю, что ты недолюбливаешь его, но он безвредный и хорошо относится к маме и к двойняшкам. Мне кажется, что она непозволительно груба с ним и он чувствует себя очень неловко. И маме от нее тоже достается в последнее время. Не велеть ли Хильде подать кофе?

Эмма с чувством пожала руку Эмили.

– Ты хорошая девочка. Я рада, что ты меня предупредила. Теперь сделай мне небольшое одолжение и сбегай наверх. В гостиной ты найдешь мой кейс для бумаг. Принеси и поставь его в библиотеке за письменным столом.

– Сию минуту.

Эмили вернулась к своему месту за столом, протянула руку и взяла со стола свой бокал. Она встала позади своего стула и громко кашлянула.

– Пожалуйста, все, помолчите секунду, – громким голосом заявила она. Гул разговоров резко оборвался, и все удивленно посмотрели на нее. Самоуверенная Эмили, которую трудно было чем-либо смутить, воскликнула:

– Мне, как представителю самого молодого поколения этой семьи, неловко упрекнуть собравшихся за этим столом в невнимательности. Но хочу заметить, что ни один из нас не предложил тост за здоровье бабушки, которая только что оправилась после серьезной болезни. Я думаю, что мы обязаны пожелать ей сохранить здоровье на долгие годы. Поскольку мы все так преданно ее любим…

Эмили, как хорошая драматическая актриса, выдержала паузу, неотступно осуждающе глядя своими зелеными глазами, такими похожими на глаза Эммы, на Робина и Кита, которых она терпеть не могла.

– Итак, я предлагаю тост за нее. За Эмму Харт! За великую женщину, которой мы все стольким обязаны. Пусть она еще многие лета будет с нами. За Эмму Харт!

– За Эмму Харт! – хором повторили все, поднимая бокалы.

Эмма была тронута вниманием Эмили, но еще больше она гордилась своей внучкой. „У нее выработался твердый характер, и она в двадцать один год никого не боится и меньше всего – своих дядей”. Эмма заметила злобное выражение на лицах своих сыновей и, слегка улыбнувшись, поднялась на ноги.