Массажисты закончили. Четыре раба соскользнули со столов и вокруг них обернули длинные шерстяные плащи, саваны, как их называли, и повели через двор в столовую. Гладиаторы уже были на утренней трапезе, каждый мужчина сидел, скрестив ноги на полу, и ел со столика стоящего перед ним. У каждого мужчины была чашка кислого молока и миска с пшеничной кашей, приготовленной с кусочками свинины. Ланиста кормил хорошо, и многие из тех, кто пришел в его школу, впервые наелись, как это делает осужденный, прежде чем пригвоздить его к кресту. Но для четырех, которые должны были выступать на арене, было только немного вина и несколько полосок холодного нарезанного цыпленка. Никто не сражается с набитым брюхом.

Во всяком случае, Спартак не был голоден. Они сидели отдельно от других, четверо, и они разделили отвращение к еде. Они потягивали вино. Они съели полоску — другую мяса, и иногда они смотрели друг на друга. Но никто не говорил, это был их маленький остров молчания в грохоте речи, заполнявшем зал. И другие гладиаторы не смотрели на них и не платили им чрезмерным вниманием. Это была любезность последнего завтрака.

Теперь было общеизвестно, как составлены пары. Все знали, что Спартак сразится с черным, и это будет кинжал против сети и трезубца. Все знали, что Фракиец и Еврей составят вторую пару. Спартак умрет, и молодой Фракиец умрет. Это была вина Спартака. Он не только лежал с Германской девчонкой и всегда говорил о ней, как о своей жене и не иначе, как о своей жене, — но он заставил мужчин полюбить его. Ни один из гладиаторов, сидевших в зале, не могли это явно выразить. Oни не знали, почему это произошло или как именно это случилось. У человека есть способ; у человека есть тысяча маленьких жестов и действий. Любезные манеры Фракийца, застенчивое лицо с полными губами и сломанным носом — все это противоречило качествам, которые заставили бы людей принять его суждения, прийти к нему с опасениями и ссорами, прийти к нему для успокоения и решения. Но когда он решил, они делали то, что он сказал. Когда он говорил с ними на своей мягкой, любопытно акцентированной Латыни, они приняли его слова. Он говорил с ними, и они были утешены. Казалось, он счастливый человек. Он поднял голову, что было странно для раба; он никогда не склонял голову; он никогда не повышал свой голос, и он не был зол. Его довольство выделило его, и он шел таким путем, в этой нечестивой компании обученных убийц и потерянных людей.

— Гладиаторы — животные, — часто говорил Батиат. — Если думать о них как о людях, потеряешь всякую перспективу.

Простой факт заключался в том, что Спартак отказался быть животным, и по этой причине он был опасен, и при всем его мастерстве владения кинжалом и при всей стоимости его проката, Батиат предпочел прибыли видеть его мертвым.

Завтрак закончился. Четыре привелегированных, как они иронично называли себя на собственном слэнге, гуляли сами по себе. Сегодня утром они были неприкасаемыми. Им не нужно было разговаривать или прикасаться. Но Ганник подошел к Спартаку, обнял его и поцеловал в губы; это было странно, и цена была высока, тридцать ударов плетью, но среди гладиаторов было мало тех, кто не почувствовал, почему он это сделал.

Много раз в последующие годы Лентул Батиат вспоминал это утро, и много раз он подвергал его исследованию и пытался понять, можно ли приписывать ему последующие потрясения. Однако он не был уверен, что можно, и он не мог принять факт, что то, что произошло потом, произошло потому, что два Римских хлыща хотели увидеть частный поединок до смерти. Не проходило ни одной недели, без частного показа поединков одной, двух или трех пар на его собственной арене, и он не мог не видеть, что этот слишком отличается. Это заставило его задуматься о судьбе некоего многоквартирного дома, дома, которым он владел в городе Риме. Эти многоквартирные дома, или insulae, как они назывались, обычно признавались одним из лучших капиталовложений, которые мог сделать деловой человек. Они не подвергались ни одной из превратностей торговых предприятий; они приносили стабильный и в большинстве случаев растущий уровень дохода, и этот доход можно было бы увеличить. Но определенная опасность была из-за этого увеличения дохода. В начале, Батиат купил два дома, один четырехэтажный и один пятиэтажный. В каждом было двенадцать квартир на этаже, и каждая квартира стоила ее арендатору около девятисот сестерциев ежегодно.

Батиату не потребовалось много времени, чтобы понять, что человек, заинтересованный в получении прибыли, достраивает этажи. Безынициативные падальщики владели низкими домами; богатые мужчины-небоскребами. Ланиста быстро довел пятиэтажный дом до семи этажей, но первая пристройка к четырехэтажному дому привела к его обрушению, что обременило его не только с огромной потерей, но и смертью более двадцати его арендаторов, что означало дополнительные расходы на взятки. Что-то вроде того же добавления количества и итогового изменения в качестве осуществилось здесь, относительно гладиаторов, но Батиат знал, что в своей практике он не хуже, чем большинство ланист, и, действительно, лучше многих.

Это было воистину скверное утро. Во-первых, был Ганник. Нехорошо было наказывать гладиаторов, но в то же время дисциплина в школе должна быть самой строгой дисциплиной в мире. Нарушение гладиатором какого-либо небольшого элемента дисциплины, должно быть наказано — и наказано быстро и беспощадно. Во-вторых, негодование среди гладиаторов, кинжал не должен был противостоять сети и трезубцу. В-третьих, сам поединок.

Батиат ждал приезда гостей на арене. Вне зависимости от того, что Батиат думал об этих Римлянах лично, он оказывал им почести за те деньги, о которых он прекрасно знал. Всякий раз, когда он сталкивался с миллионером — не просто человеком, у которого были миллионы, а с тем, кто мог потратить миллионы — он был ошеломлен своим собственным ощущением, что он настолько мелкая лягушка в маленькой луже. Когда он был главарем городской уличной банды, его собственная мечта была накопить 400 000 сестерциев, что дало бы ему право стать всадником. Когда он стал всадником, он впервые начал понимать, что такое богатство, и за всем, что он захапал — с помощью своей собственной проницательности — впереди была бесконечная перспектива.

Честь там, где должна быть честь. Вот почему он ждал здесь Гая, Брака и прочих; и потому не знал, что Ганник заработал тридцать плетей. Вместо этого он проводил почетных гостей в ложу, подготовленную для них, ложу, построенную достаточно высоко, чтобы рассмотреть каждый уголок маленькой арены без вытягивания шеи или напряжения. Он сам укладывал подушки своих кушеток, чтобы они могли устроиться с максимальной легкостью и удобством, наблюдая за поединками. Принесли прохладное вино и маленькие горшочки с засахаренными фруктами и медовыми конфетами, так что жажда и аппетит могли быть удовлетворены в любой момент. Полосатый балдахин защищал их от утреннего солнца, а два домашних раба стояли с легкими опахалами, на случай, если утренняя прохлада уступит знойному полудню. Руководя аранжировкой сцены, сердце Батиата ликовало от гордости — разумеется, здесь было все, чего мог бы пожелать любой, как бы изысканы ни были его вкусы. И чтобы заполнить скуку между ожиданием и началом игр, были два музыканта и танцующая девушка на песке арены.

Не то чтобы они уделяли много внимания музыке или танцам; им было не до этого, и женатый друг Брака — его имя было Корнелий Люций — нервно болтал о том, что нужно, чтобы достойно жить в Риме в эти дни. Батиат задержался и прислушался; ему хотелось знать, что же нужно для приличного житья в Риме в эти дни, и разговор заинтересовал его, когда он узнал, что Люций заплатил 5000 денариев за нового либрария, большая удача для человека, желающего свежей выпечки.

— Но нельзя же жить как свинья — или можно? — спросил Люций. — Или даже пусть мой отец так жил. Если кто-то хочет поесть прилично, нужно как минимум четверо, кулинара, повара, мукомола и, конечно, дульчиариуса, или другого посыльного на рынок за приготовленными сладостями, хотя и можно было бы так же хорошо обойтись без этого.