— Мы самые необычные люди, наполненные большой способностью к любви и справедливости, — подумал Цицерон. Он почувствовал, когда начал заниматься любовью с Еленой, что наконец то эта женщина поняла его. Тем не менее это не уменьшило ощущение власти, которое обладание ею принесло ему. Напротив, он чувствовал себя полным силы, расширением власти — и это было то самое расширение, если сказать по правде, составлявшее логику им написанного. В момент мистического откровения, он увидел, что сила его чресл соединена с той силой, которая сокрушила Спартака и раздавит его снова и снова. Глядя на него, Елена внезапно с ужасом поняла, что его лицо было полно ненависти и жестокости. Как всегда, она подчинилась со страхом и отвращением к себе.

Из-за полной усталости и эмоционального потрясения, Елена наконец — то уснула окончательно, и кошмар наяву, который всегда отмечал ее отношения с мужчиной, превратился в странный и тревожный сон. Мечта объединила реальность и нереальность, таким образом, что их было трудно разделить. Во сне она вспомнила время на улицах Рима, когда ее брат, Гай, указал ей на Лентула Батиата, ланисту. Это было около семи месяцев назад, и всего за несколько дней до того, как Батиату перерезал горло его Греческий счетовод — поговаривали, в ссоре из — за женщины, которую Грек приобрел на деньги, украденные у ланисты. Батиат сделал себе что-то вроде репутации из — за связи со Спартаком. На этот раз он был в Риме, чтобы защищать себя в судебном процессе об одним из его домов; семьи шести арендаторов, которые были убиты, рухнувшим домом предъявили ему иск.

Во сне она вспоминала его очень хорошо и, как правило, огромным, ковыляющим продуктом переедания и разврата, который не нанимал носилок, а ходил обернутый в большую тогу, постоянно откашливался и отхаркивался, отгоняя просящих милостыню уличных мальчишек тростью, которую он носил с собой. Позже, в этот день, она и Гай остановились на Форуме и просто случайно оказались в суде, где защищался Батиат. Во сне все было таким — же как в жизни. Судебное заседание происходило на улице. Здесь роились зрители, бездельники, женщины, которым было некуда спешить, молодые горожане, дети, люди из других стран, которые не могли покинуть великий город без свидетельства знаменитого римского правосудия, рабы идущие по своим делам или с неким поручением — действительно, казалось чудом, что из такой толпы можно извлечь хоть какой — то аргумент, а не то что справедливость; но именно так проходили суды, неделю за неделей. Батиат был допрошен, и отвечал на вопросы бычьим ревом, и все это снилось ей так, как оно было на самом деле.

Но потом, как это бывает во сне, она оказалась без всякого перехода стоящей в спальне ланисты, наблюдая за Греком — счетоводом, подходящим с обнаженным ножом. Нож был изогнутой сикой, которой сражаются Фракийцы на арене и на полу в спальне была арена, или песок, так как оба являются одним и тем же словом на латыни. Грек рубил по песку с осторожным равновесием Фракийца, и ланиста, проснувшись и усевшись на своей кровати с ужасом наблюдал за ним. Никто не проронил ни слова или звука. Затем, рядом с Греком появилась гигантская фигура, могучий, бронзовый человек в доспехах с головы до ног, и Елена сразу поняла, что это Спартак. Его рука сомкнулась на запястье счетовода и слегка сжала, и нож упал на песок. Тогда бронзовый, красивый гигант, который был Спартаком, кивнул в сторону Елены, и она взяла нож и перерезала горло ланисты. Грек и ланиста исчезли, и она осталась с гладиатором; но когда она распахнула ему объятия, он плюнул ей в лицо, повернулся на каблуках и ушел. Тогда она побежала за ним, хныкала и умоляла его дождаться ее, но он исчез, и она осталась одна в бескрайнем пространстве песка.

Это была уродливая и дешевая смерть, фактически настигшая Батиата, ланисту, ибо его убил собственный раб; и, возможно, он бы избегнул этого и многого другого, если бы после неудачного поединка двух пар, заказанного Браком, он убил бы обоих выживших гладиаторов. Если бы он это сделал, то он был бы полностью в пределах своих прав; поскольку было принятой практикой убивать гладиаторов, которые сеют разногласия. Но сомнительно, чтобы смерть Спартака, слишком уж изменила бы историю. Силы, которые подталкивали его, просто взвихрились бы где-то еще. Подобно сну Елены, Римской девушки, спящей долгим сном с чувством вины на Вилла Салария, не беспокоясь конкретно о нем, но о рабе, который взялся за меч, так же и его собственные сны были не столько его исключительной собственностью, сколько кровавыми воспоминаниями и надеждами, которыми разделяют столь многие в его профессии, гладиаторы, люди меча. Это могло стать ответом тем, кто не мог понять, как возник замысел Спартака. Он вынашивался не им одним, но многими.

Вариния, Германка, его жена, сидела рядом с ним, когда он спал, не могла уснуть от его стонов и его безумной болтовни во сне. Он говорил о многом. Теперь он был ребенком, и теперь он был на золотых приисках, и теперь он был на арене. Теперь сика разорвала его плоть, и он закричал от боли. Когда это случилось, она разбудила его, ибо кошмар, в котором он жил в своем сне был для нее невозможным. Она разбудила его и нежно любила его, гладила его лоб и целовала его влажную кожу. Когда Вариния была маленькой девочкой, она видела, что происходило с мужчинами и женщинами, когда они испытывали любовь друг к другу. Это называлось триумфом над страхом; даже дьяволы и духи великих лесов, где жили ее люди, знали, что те, кто любил, были неуязвимы для страха, и можно было видеть это в глазах людей, которые любили и в том, как они шли, и в том, как переплетались их пальцы. Но после того, как ее взяли в плен, эти воспоминания ушли, главным инстинктом ее существования стала ненависть.

Теперь все ее существо, жизнь в ней, ее бытие и ее существование, ее жизнь и жизнедеятельность, бег ее крови и биение ее сердца были слиты в любовь к этому Фракийскому рабом. Теперь она знала, что опыт мужчин и женщин в ее племени был истинным, очень древним и очень выразительным. Она больше не боялась ничего на свете. Она верила в магию, и магия ее любви была реальной и доказуемой. В то же время она поняла, что ее мужчину легко любить. Он был одним из тех редких человеческие существ, слаженных из одного куска. Первое, что она увидела в Спартаке — его цельность. Он был особенным. Он был доволен, не тем, где он был, но тем, кем он был как человек. Даже в этом гнезде ужасных, отчаянных и обреченных людей — в этой убийственной школе осужденных убийц, армейских дезертиров, потерянных душ и рудокопов, которых не могли уничтожить прииски, Спартака любили, его чествовали и уважали. Но ее любовь была чем-то другим. Все это было существом людей и бытием мужчин для женщин. Она верила, что желание в ее лоне было мертво навсегда, но ей нужно было только прикасаться к нему, чтобы хотеть его. Все в нем, было вылеплено особым образом, если бы она была скульптором и должна была его вылепить. Его сломанный нос, большие карие глаза и полный подвижный рот были так же отличны от лиц тех мужчин, которых она знала в детстве, как могло отличаться только лицо, но она не могла представить себе человека или любимого мужчину, который бы не был похож на Спартака.

Почему он должен быть таким, каким он был, она не знала. Она достаточно долго была частью культурной, благородной жизни Римской аристократии, чтобы знать, что представляли собой их мужчины, но почему раб должен быть тем, чем был Спартак, она не знала.

Теперь ее руки успокоили его, и она спросила:

— Что тебе снилось?

Он покачал головой.

— Держи меня ближе, и ты перестанешь видеть такие сны.

Он прижал ее к себе и прошептал, — Ты когда-нибудь думала, что мы можем быть не вместе?

— Да.

— И потом, что ты будешь делать, моя дорогая? — спросил он ее.

— Тогда я умру, — ответила она просто и прямо.

— Я хочу поговорить с тобой об этом, — сказал он, вынырнув из своего сна и снова успокоившись.