16 октября, через день после окончания съезда, Сталин выступил с длинной и суровой речью на пленарном заседании нового Центрального Комитета. Главным пунктом его речи (по Константину Симонову, который только что стал кандидатом в члены ЦК) было заявление, что «он стар, приближается время, когда другим придется продолжать делать то, что он делал, что обстановка в мире сложная и борьба с капиталистическим лагерем предстоит тяжелая и что самое опасное в этой борьбе дрогнуть, испугаться, отступить, капитулировать. Это и было самым главным, что он хотел не просто сказать, а внушить присутствующим, что, в свою очередь, было связано с темою собственной старости и возможного ухода из жизни»^{1560}. Подчеркнув реальность угрозы отступления, неуверенности и капитуляции перед силами империализма, Сталин напомнил о ленинской твердости перед лицом трудностей. Логически развивая эту мысль, он яростно обрушился на Молотова и Микояна — двух долгожителей в Политбюро — за недостаток твердости, трусость и капитулянтство.

Молотов и Микоян сидели позади Сталина с мертвенно белыми лицами. Когда Сталин закончил, они «пытались объяснить Сталину свои действия и поступки, оправдаться, сказать ему, что это не так, что они никогда не были ни трусами, ни капитулянтами и не убоятся новых столкновений с лагерем капитализма и не капитулируют перед ним». Они вели себя, как приговоренные, произносящие свое последнее слово^{1561}.[356]

Пятимесячный период после XIX съезда до сталинской смерти 5 марта 1953 г. был «трудным и странным», по словам Симонова. Аркадий Ваксберг писал, что «царила вселяющая ужас атмосфера, в которой предчувствовались новые катастрофы в еще более кошмарном масштабе, чем происходившие когда-либо ранее»^{1562}. В ноябре Сталин приказал арестовать ведущих кремлевских врачей, включая своего личного врача, Виноградова. Скоро пытками были добыты “признания”, и Сталин распространял их среди руководства, говоря: «Вы — как слепые котята; что бы вы делали без меня? Страна погибнет, поскольку вы не в состоянии распознать врагов»^{1563}. Врачей обвинили в умерщвлении Жданова и попытке уничтожить других членов руководства. Как было сказано, большинство из них работало на еврейские организации и состояло на службе американской разведки; другие были английскими агентами.

Публикация этих обвинений в январе 1953 г. создала истерическую атмосферу в стране с явно антисемитскими обертонами.

Кажется, в намерения Сталина входил суд над врачами и их повешение. Последовали бы антиеврейские погромы, и еврейские лидеры умоляли бы о высылке евреев в Сибирь ради их же безопасности. Жена Молотова Полина — еврейка — была обвинена как один из руководителей антисоветского заговора. Отсюда тянулась ниточка к Молотову, который несомненно был бы арестован тоже. Микоян и Ворошилов, которых Сталин подозревал как английских агентов, также, вероятно, оказались бы среди жертв. И Берия, возможно, не избежал бы чистки, так как секретные службы обвинялись в просмотре заговора врачей^{1564}.

Независимо от того, что было у Сталина на уме, кажется ясным, что страна к моменту его смерти стояла на пороге катастрофы. Он готовил кровавую чистку. За границей его политика создала крайне напряженную ситуацию и вовлекла Советский Союз в дорогостоящую гонку вооружений. Опасность войны казалась явной, но Сталин не искал разрядки в отношениях с Западом^{1565}. Генерал-лейтенант Н.Н. Остроумов, заместитель начальника оперативного отдела штаба военно-воздушных сил в 1952 г., вспоминал, что он и его коллеги считали, что Сталин активно готовится к войне. Это следовало не только из военной политики, писал он: «шла обработка общественного сознания, целенаправленно велась подготовка страны к грядущим испытаниям, а точнее — к войне»[357]. Сталин всегда был осторожен в использовании силы и нет причин считать, что он хотел войны. Но у него были серьезные просчеты в прошлом, а старость еще больше ослабила его способность трезво мыслить. Трудно увидеть в Сталине этих последних месяцев человека, способного воспринять новые идеи о войне и мире в ядерный век. Скорее всего, он, как кажется, был увлечен подготовкой страны к грядущим схваткам с миром капитализма, укрепляя в свойственной ему жесткой манере внутренний фронт.

Смерть Сталина неизбежно должна была повлечь за собой глубокие перемены, как в Советском Союзе, так и во всем мире, но в те дни никто не мог предвидеть, какими они будут. Ощущение потери и чувство страха перед неопределенным будущим охватывали даже тех, кто догадывался о чудовищных преступлениях Сталина. Андрей Сахаров, работавший в это время в Арзамасе-16, писал своей жене о переживаемых им чувствах скорби и неуверенности: «Впоследствии мне было стыдно за это, — писал он через много лет. — Когда я сейчас пытаюсь анализировать себя, я думаю, что в то время мы связывали имя Сталина прежде всего с курсом, который мы считали самым верным»^{1566}. Из воспоминаний Сахарова следует, что тогда он разделял убежденность в том, — и если бы только подсознательно! — что исторические преобразования, такие как переход к коммунизму, влекут за собой огромные страдания. Более точно: «Я чувствовал себя причастным к тому же делу, которое, как мне казалось, делал также Сталин — создавал мощь страны, чтобы обеспечить для нее мир после ужасной войны»^{1567}.

Не все разделяли эти чувства. Лев Ландау заметил коллеге: «Все! Его нет, я его больше не боюсь, и я больше этим заниматься не буду»^{1568}. Ландау руководил группой, проводившей расчеты ядерного оружия в Институте физических проблем. Отношение Ландау к советской власти не улучшилось за тот год, который он провел в тюрьме перед войной. Он согласился работать над ядерным проектом, так как верил, что это обеспечит ему защиту от произвола, но считал, что эта работа отвлекает его от настоящих исследований. Он расстался с ядерным проектом в 1954 г.^{1569} Отношение Ландау было скорее исключением, чем нормой, и исхода ученых из проекта не последовало. Смерть Сталина не оказала прямого влияния на проект, сосредоточенный теперь на создании термоядерного оружия.

Еще в начале 1942 г. Энрико Ферми высказал Эдварду Теллеру предположение, что атомная бомба может быть использована в качестве запала водородной бомбы, в которой энергия высвобождается при синтезе легких ядер (например, изотопов водорода) вместе с энергией деления тяжелых элементов. Синтез легких элементов происходит только при температурах порядка десятков миллионов градусов (как на Солнце, источником энергии которого является реакция синтеза), поэтому она называется термоядерной реакцией. Ферми и Теллер понимали с самого начала, что взрывной эквивалент такой бомбы может быть бесконечно большим и зависит только от количества содержащегося в ней термоядерного топлива^{1570}.

Когда была основана Лос-Аламосская лаборатория, работа по термоядерной бомбе — супербомбе, или «Супер», как ее называли, — была одной из ее главных задач. Эдвард Теллер был главным адвокатом «Супер» и возглавлял маленькую теоретическую группу, работавшую над ней. Первоначально идея Теллера заключалась в возбуждении термоядерной реакции в дейтерии, тяжелом изотопе водорода, но он скоро понял, что это неосуществимо, так как синтез ядер дейтерия требует температуры в сотни миллионов градусов. Теллер заключил, что можно было бы возбудить термоядерную реакцию с помощью атомной бомбы только в том случае, если будет использован тритий, самый тяжелый изотоп водорода, так как тритий воспламеняется при десятках, а не сотнях миллионов градусов. Тритий редок в природе, и производить его трудно и дорого. Это обстоятельство встало непреодолимым препятствием на пути создания супербомбы, особенно в условиях военного времени. Кроме того, разработка атомной бомбы оказалась более трудной, чем ожидалось, и на это ушли почти все ресурсы лаборатории. Хотя Теллер работал почти исключительно над «Супер», практически все остальные в Лос-Аламосе работали над атомной бомбой^{1571}.