3 декабря британский посол в СССР сэр Арчибальд Кларк Керр отправил своему министру иностранных дел подобный анализ. Победа над Германией придала советским вождям уверенность в том, что национальная безопасность наконец была достигнута. «Затем появилась атомная бомба, — писал он. — Одним ударом было нарушено равновесие сил, которое, казалось бы, установилось. Запад остановил Россию, когда все казалось ей достижимым. Три сотни дивизий практически утратили всякую ценность»^{771}.

Эта оценка звучит как эхо сталинских слов, сказанных Ванникову и Курчатову о том, что Хиросима нарушила баланс сил, но преувеличивает ощущение непосредственной военной угрозы, которое вызвала бомба у советского руководства. Сталин не верил, что война может скоро начаться, так же как он не считал, что советские дивизии потеряли свое значение (как будет показано в главе 11). Непосредственная угроза, на его взгляд, не была военной, а исходила от атомной дипломатии. Сталин боялся, как он объяснял Громыко и Гусеву, что Соединенные Штаты попытаются использовать свою атомную монополию для послевоенного переустройства.

Возникает интересный вопрос: как могла атомная бомба повлиять на баланс сил, если Соединенные Штаты, как было известно Сталину, не обладали реальной атомной мощью? У Соединенных Штатов был весьма скромный запас бомб — он составлял 9 единиц к середине 1946 г. — и не было желания воевать. Тем не менее бомба была политической реальностью для Сталина. Как можно объяснить разницу между военной силой и политическим влиянием? В своем эссе о символической природе ядерной политики Роберт Джервис утверждал, что в 1970-е и 1980-е гг. Соединенные Штаты обзаводились бесполезным в военном отношении ядерным оружием, чтобы демонстрировать решительность и политическую волю^{772}. Аргументы того же рода могут относиться к влиянию атомной бомбы в первые послевоенные годы, когда военная мощь значительно усиливалась политическим эффектом, основывающимся на ее символическом значении. Она символизировала огромную мощь Соединенных Штатов — не только военную, но также экономическую и технологическую, выполняя тем самым роль «скипетра державной власти», по меткому замечанию писателя Василия Гроссмана^{773}.

Атомная бомба, как символ, оказывала влияние на международную политику в 1945–1946 гг., хотя в то время она не представляла реальной угрозы для Советского Союза. Сталин пытался парировать эту символическую угрозу, считая бомбу малозначительным оружием и показывая, что Советский Союз не запугать. Опасность бомбы, с его точки зрения, заключалась в том, что Соединенные Штаты будут проводить более уверенную и агрессивную политику против Советского Союза в надежде вырвать у него уступки[191]. В первые месяцы после Хиросимы Советский Союз пытался внушить Соединенным Штатам, что они заблуждаются, считая такую политику эффективной.

Администрация Трумэна, конечно, ожидала, что с помощью атомной бомбы можно будет оказывать влияние на советскую политику, но не знала точно, как это может быть реализовано. Обеспокоенный позицией Советского Союза в Потсдаме, Стимсон во время конференции представил Трумэну меморандум, в котором говорилось, что международный контроль будет невозможен, если одним из его главных действующих лиц будет полицейское государство, подобное Советскому Союзу. Следовательно, желание СССР участвовать в атомных разработках должно использоваться в качестве рычага для проведения демократических преобразований в этой стране^{774}. Однако 11 сентября Гарриман убедил Стимсона, что атомная бомба не может быть использована для нажима на Советский Союз с целью осуществления внутренних перемен, и Стимсон в следующем меморандуме президенту ратовал за то, чтобы Соединенные Штаты и Англия заявили Советскому Союзу, что добиваются соглашения по контролю и ограничению использования атомной бомбы как инструмента войны и по применению атомной энергии в мирных целях. Поступать иначе, т. е. вести переговоры, «недвусмысленно держа бомбу наготове», означало бы, предостерегал он, способствовать усилению подозрительности и недоверия со стороны Советского Союза^{775}.

Новый государственный секретарь Джеймс Бирнс не разделял сомнений Стимсона. Бирнс приехал на лондонскую встречу Совета министров иностранных дел, которая открылась 11 сентября 1945 г., уверенный в том, что бомба усиливает его позиции. Совет был учрежден в Потсдаме для подготовки мирных соглашений с Германией и ее союзниками. У трех великих держав было много спорных вопросов, и Бирнс считал, что атомная бомба поможет ему в этих переговорах^{776}. «Его голова, — писал Стимсон в своем дневнике 4 сентября, — занята предстоящей встречей министров иностранных дел, и он считает, что бомба в кармане, образно говоря, решит все проблемы»^{777}. Бирнс не хотел использовать бомбу открыто. Он инструктировал свою делегацию избегать всякого упоминания о ней, считая, что уже само существование бомбы сделает Советский Союз более сговорчивым^{778}.

В конце августа советская политика в Восточной Европе была примирительной; было дано согласие на отсрочку выборов в Венгрии и Болгарии[192]. Именно на лондонской встрече в сентябре 1945 г. стала ясна новая советская тактика. Молотов приехал на встречу в Лондоне, держа в уме бомбу. Вопрос об атомной энергии не стоял в официальной повестке, но Молотов сам поднял его во время приема на третий день конференции. Когда Бирнс подошел к нему и спросил, когда тот намерен прекратить экскурсии и обратиться к делу, Молотов спросил, «нет ли у Бирнса атомной бомбы в кармане». «Вы не знаете южан, — ответил Бирнс, — мы носим пушки в наших карманах. Если вы не прекратите свои увертки и не дадите нам заняться делом, я намерен вынуть атомную бомбу из кармана, и тогда вы получите». Молотов и его переводчик рассмеялись после этого замечания, которое, хотя и выглядело добродушным подтруниванием, скрывало в себе угрозу, которой так боялись Сталин и Молотов^{779}. Молотов явно хотел отшутиться, упомянув американскую бомбу. В тот же вечер в посольстве Молотов предложил тост: «Выпьем за атомную бомбу! У нас она есть»^{780}.

Если бомба придала Бирнсу уверенность, то Молотова она сделала упрямым. Молотов удостоверился в несгибаемости Бирнса, когда настаивал на участии СССР в контрольной комиссии по Японии и требовал советской опеки над Ливией. Молотов, в свою очередь, сопротивлялся попыткам Запада влиять на формирование правительств в Румынии и Болгарии. Более того, хотя он и принял английское предложение об участии в дискуссиях также министров иностранных дел Франции и Китая, десятью днями позже он изменил свое мнение и просил исключить их. Обращения Трумэна и Этт ли к Сталину не изменили советской позиции, и конференция закончилась 2 октября — соглашение принято не было^{781}.

На официальном обеде во время конференции Молотов сказал, что, «конечно, мы все должны обратить внимание на то, что говорит господин Бирнс, так как американцы — единственная нация, владеющая атомной бомбой»^{782}.[193] Но как раз обращать внимание на Бирнса Молотов, демонстративно и подчеркнуто, не стал. Он вел себя таким образом, чтобы создать впечатление, что Советский Союз не запугать и не принудить к уступкам посредством американской атомной монополии. Если это действительно было его целью, он добился блестящего успеха. Бирнс теперь понял, что русские были, по его собственным словам, «упрямы, настойчивы и не из пугливых»^{783}. На Трумэна также произвело впечатление, что бомба не оказала никакого влияния на Молотова, и он был озабочен быстрыми темпами проводимой в США демобилизации. Когда его управляющий финансами Гарольд Смит сказал: «У вас в руках атомная бомба», — Трумэн ответил: «Да, но я не уверен, что ее когда-нибудь можно будет использовать»^{784}.