1978
ТРУБА
Плакали девочки,
Плакали мальчики,
Дуя на красные
Вспухшие пальчики.
Плачу пурга
Подпевала уныло
То не в рождественской
Сказочке было.
Не проявилась там
Божия милость
И «хэппи энда»,
Увы, не случилось.
Плакали дети,
Плакали дети
На равенсбрюкском
На дымном рассвете.
Ежась, зевая,
Эсэсовцев взвод
Парами строил
Послушный народ.
И, равнодушная,
Словно судьба,
Над Равенсбрюком
Дымила труба…
1978
МОРОЗ
Снова тридцать и три с утра,
Лес, как после пожара, черный.
Лишь отстреливается кора
От морозища обреченно.
Хоть укрыл бы деревья снег,
Белой шалью кусты б закутал…
Как же вынес все человек
В сорок первом, зимою лютой?
1978
«Птица Феникс, сказочная птица…»
Птица Феникс, сказочная птица,
Только обновляется в огне,
Я не птица, все же возродиться
(И не в сказке) довелось и мне.
С чистым вальсом выпускного бала
Тут же слился первой бомбы взрыв…
Ах, меня война ли не сжигала,
В горстку пепла душу превратив?
Только восставала я из пепла,
Кровь стучала в сердце, как прибой,
И душа, пройдя сквозь пламя, крепла
И была опять готова в бой.
1978
ОТПЛЫВАЮЩИЙ ТЕПЛОХОД
Писателю Илье Вергасову — командиру партизанского соединения, свидетелю гибели теплохода «Армения»
От ялтинского причала
В далекий круиз идет,
Спокойно и величаво,
Сияющий теплоход.
Пусть зимний норд-ост неистов,
Пусть волны как ядра бьют —
Восторженные туристы
Щебечут в тепле кают.
А в Ялте, на скользком пирсе,
Не чувствуя мокрый снег,
Глазами в корабль впился
Бледнеющий человек.
Не думает он о ветре,
Что в море столкнет вот-вот…
Когда-то в войну с Ай-Петри
Смотрел он на теплоход —
С «Арменией» отплывали
Последние госпиталя.
Их с трепетом и печалью
Большая ждала земля.
А солнце светило ярко —
Будь прокляты те лучи!
Измученные санитарки,
С ног падающие врачи.
Спеленатая бинтами,
Израненная братва…
И «мессеры» — взрывы, пламя…
Беспомощны здесь слова.
Смотрел партизан с Ай-Петри
На тонущий теплоход…
Стоит человек на ветре,
Что в море столкнет вот-вот.
Стоит он на скользком пирсе,
Не чувствуя мокрый снег.
Глазами в корабль впился
Бледнеющий человек…
1978
ВЫХОДНОЙ
Кормить синичек
Прихожу опять
В старинный парк,
Что над Москвой-рекой.
Не думала,
Что буду здесь стоять
Когда-нибудь
С протянутой рукой!
А вот стою
И, может быть
(Как знать!),
В такой позиции
Убью полдня,
Пока пичуга
Соизволит взять
С ладони подаянье
У меня.
1978
«И все-таки — зачем мы ходим в горы?..»
И все-таки —
Зачем мы ходим в горы?
Кому неясно —
Тем не объяснишь…
Ночь звездный тент
Над нами распростерла,
Под этим тентом —
Вековая тишь.
А я,
Я женщина вполне земная,
Люблю свой труд,
Застолье,
Суету.
Но каждому необходимо,
Знаю,
Подняться иногда
На высоту…
1978
ОКТЯБРЬ В КРЫМУ
Здесь еще кричат цикады —
Правда, робко, правда, слабо.
И еще на босу ногу
Надевают тапки бабы.
Виноградники налиты
Золотой упругой кровью.
Рай земной…
А сердце рвется
В дождь и слякоть —
В Подмосковье.
Коршуненок желтоглазый
На меня глядит, как Будда.
Понимает он, что скоро
С той же силой рваться буду
В рай, где все еще цикады
Подают свой голос слабо,
И еще на босу ногу
Надевают тапки бабы.
Где (пускай уже устало)
Все еще пирует лето…
Ах, когда бы разрывало
Сердце надвое лишь это!..
1978
ПОВЕСТЬ В ДВУХ ПИСЬМАХ
Он:
Что было, то было срывом…
Я (может быть, на беду)
Не прочерком, а курсивом
По жизни твоей пройду.
Но все же пройду, родная…
И мне нелегко, поверь,
Однако я твердо знаю,
Что должен захлопнуть дверь…
Целую твои ресницы,
Целую в последний раз.
Мне снилась, и будет сниться
Прозрачность зеленых глаз.
Прекрасна ты. Я виновен
(Ох, жизнь посложнее книг!),
Что зову души и крови
Поддаться посмел на миг…
Будь умницей, будь счастливой.
Прости и пойми, пойми:
Что было, то было срывом —
Случается так с людьми…
Она:
Как? Я вам посмела сниться?..
Со свистом года летят —
Мне нынче уже за тридцать,
Вам вовсе под пятьдесят.
Конечно, вы не Ромео,
И я не Джульетта, нет!..
Но все-таки не сумела
Забыть вас за столько лет.
И даже, как пахли травы
В ту ночь,
Не смогла забыть…
Наверно, вы были правы,
Когда оборвали нить.
Но вы не «прошли курсивом» —
Признаться могу сейчас:
Была до конца счастливой
Лишь с вами, лишь возле вас.
И, может, совсем неплохо,
Что в век деловитый наш,
В космическую эпоху
Возможна такая «блажь»…
Но все-таки как жестоко
Смогли вы захлопнуть дверь!..
Ах, это звучит упреком —
К чему упрекать теперь?
