— А! — говорил он. — Мы были молодыми и глупыми.

— Ага! — подхватывал Первый брат. — Заниматься любовью оказалось гораздо приятнее, чем воевать!

А Второй брат очень злился, когда Первый так говорил, и девочка понимала, что Первый просто дразнится. Так они и жили бок о бок, и так случилось, что девочка полюбила братьев. Причем обоих.

Ну, это как бы такая метафора. Чтобы вам, людям, легче было понять.

И так проходило детство девочки. У веселой троицы не было родителей, и девочка сама занималась своим воспитанием и жила как вздумается. Она пила из сверкающих источников, когда хотела пить, и укладывалась на мягком, когда уставала. А когда была голодна, Первый брат научил ее питаться из разных подходящих энергий, а когда ей стало скучно, Второй брат научил ее всему, что знал сам. Так девочка выучилась называть вещи по именам. Место, где они жили, называлось СУЩЕЕ — и оно было совсем не такое, как то, из которого они пришли. То место — даже не место, а огромная визгливая масса носящихся в пустоте частиц — называлось ВИХРЬ. Она вызывала к жизни разные игрушки и еду, и это называлось ПОТЕНЦИАЛЬНОСТЬ — вот как мудрено! И как здорово! Она вообще могла учинить любую шалость, действовать по собственному усмотрению, даже менять природу СУЩЕГО — правда, она быстро научилась просить разрешения у Второго брата, потому что тот очень сердился, когда она разрушала с таким трудом установленный им порядок. Второй брат вообще очень любил порядок. А Первому до всего этого не было никакого дела.

Случилось так, что маленькая девочка стала проводить больше времени с Первым братом, а не со Вторым, потому что Второй брат, похоже, ее недолюбливал.

— Понимаешь, ему нелегко, — пытался объяснить Первый, когда она жаловалась. — Мы же жили одни, только он и я, очень долго, почти всегда. И тут появилась ты. Это же все меняет! А ему не нравятся перемены.

А маленькая девочка стала уже понимать, почему так. Вот из-за чего братья часто дрались — потому что Первому перемены как раз очень даже нравились. СУЩЕЕ могло ему наскучить — и тогда Первый переделывал его. Или вообще выворачивал наизнанку — ну интересно же посмотреть, что там с другой стороны! А Второй брат сильно злился на Первого всякий раз, когда тот учинял подобное, и тогда Первый смеялся над его злостью, и они набрасывались друг на друга и колотили друг друга кулаками и щипались, а потом что-то вдруг менялось, и они уже лежали, постанывая и целуясь, и всякий раз, когда такое случалось, маленькая девочка терпеливо ждала, когда же они закончат обниматься и снова примутся с ней играть.

А потом маленькая девочка превратилась в женщину. И она приноровилась жить с обоими: с Первым братом она пускалась в дикие пляски, а со Вторым становилась строгим приверженцем дисциплины. А еще она научилась думать и действовать по-своему. Теперь она вмешивалась в драки между братьями и сражалась на равных, ибо ей нравилось пробовать свою силу в бою и любить их, когда битва переходила в объятия и поцелуи. А еще она — хотя братья и не подозревали об этом — отлучалась ради того, чтобы создать собственное СУЩЕЕ. Там она играла в то, что никаких братьев у нее нет. Там она могла делать с ПОТЕНЦИАЛЬНОСТЬЮ все, что в голову взбредет, и она создавала новые образы и значения, совершенно не похожие на творения братьев. А когда она хорошо выучилась всем премудростям творения, создания стали доставлять ей такую радость, что она впустила их в царство, где жили братья. Сначала она действовала тайком и с осторожностью, чтобы Второй брат не разгневался на то, что в его тщательно придуманные пространства запустили кого-то другого — она не хотела обижать брата.

Тогда Первый брат, которого все новое приводило в восторг, стал побуждать ее сделать большее. Так или иначе, женщина поняла, что порядок, за который так ратовал Второй брат, не так уж и плох! Она следовала советам и Первого брата — но с осторожностью, с оглядкой на результат, присматриваясь, как ежеминутное изменение вызывает другие, подчас непредсказуемые, и как вдруг все принимается расти восхитительным и неожиданным образом! А иногда изменения приводили к гибели вещи, и приходилось начинать заново. Ох, как она скорбела по загубленным игрушкам, по сокровищам ее души — но всегда упрямо начинала работу снова. Если даром Первого брата была тьма, а даром Второго — свет, то ее способностью оказалось именно это. Именно это и удавалось ей лучше всего. Ее так и тянуло сделать это, оно было естественным, как дыхание, и она чувствовала, что это — часть ее души.

Второй брат сначала сильно сердился на то, что она лезет под руку, а потом поинтересовался, что же она делает.

— Это называется «жизнь», — просто объяснила она.

«Жизнь» — какое красивое слово. Оно ей очень нравилось. А брат улыбнулся, и ему тоже понравилось, потому что наречь именем — значит поспособствовать установлению порядка, и он понял, что она придумала имя для вещи, дабы проявить к нему уважение.

Но по поводу своего самого важного и сложного начинания она отправилась за советом к Первому брату. Первый брат, как она и ожидала, был готов помочь — но, к ее удивлению, вдруг выдал ей суровое предупреждение:

— Если это сработает, все изменится. Ты понимаешь это? Наши жизни никогда уже не будут прежними.

Первый брат замолчал и посмотрел на нее — понимает ли? И она поняла. Сразу и бесповоротно. Второму брату изменения не нравились.

— Но ничто в мире не постоянно. Это попросту невозможно — избегать изменения, — ответила она. — И мы созданы не для того, чтобы сидеть неподвижно и ничего не делать. Даже он должен это понять.

Первый брат лишь вздохнул — и ничего не ответил.

А то, что она задумала, получилось. И эта новая жизнь мяукала и тряслась и протестующе верещала, но была прекрасна в своем несовершенстве, и женщина знала, что начатое ею — хорошо и правильно. И она назвала существо «Сиэй», ибо так она слышала голос ветра. И она назвала род таких существ «ребенок», ибо в этом слове заключено значение роста и изменения, ибо дети вырастут и станут как они, а потом народят еще детей.

И как всегда это бывает с жизнью, одно маленькое изменение принесло с собой множество больших. А самое главное — она даже не ожидала, что это случится, — они стали семьей. И некоторое время они были совершенно счастливы — даже Второй брат.

Но часто семьи оказываются весьма непрочными.

Значит, некогда они любили друг друга.

И даже более, чем любили. Значит, осталось нечто большее, чем ненависть? У смертных недостаточно слов, чтобы назвать то, что чувствуют боги. Даже боги не имеют имен для подобных вещей.

И ведь любовь — она не может просто так взять и исчезнуть? Как ни сильна ненависть, если присмотреться, где-то в глубине всегда отыщется искра — ма-а-а-аленькая! — но искра. Искра любви.

Да. Ужасно, правда?..

Когда тело испытывает нестерпимую боль и невыносимую нагрузку, оно отзывается лихорадкой. Жаром. Когда боль терзает разум, а потом в него врываются непрошеные мысли, случается то же самое. Вот почему я провалялась в жару где-то три дня — и ничего не слышала и не чувствовала.

Из того времени я помню немногое — все это проступает в памяти как некий гибрид натюрморта с портретом, причем некоторые картинки я помню в цвете, а некоторые — серо-черными. Напротив окна спальни стоит огромная, настороженная — и это совсем не человеческая настороженность — фигура. Чжаккарн. Я смаргиваю, и перед глазами та же картинка, только черно-белая: та же фигура на фоне черного прямоугольника окна и истекающих светом стен. Моргаю снова — картинка меняется: старуха-библиотекарша нависает надо мной и вглядывается в лицо. Пытается поймать мой взгляд. А Чжаккарн стоит чуть позади и внимательно наблюдает. А вот какой-то обрывок беседы, картинки нет:

— А если она умрет?

— Начнем все сначала. Что для нас еще пара десятков лет?