Я прошла между двумя бриллиантовыми кристаллами. Стражники шарахнулись в стороны, один так спешил, что аж споткнулся. За мной захлопнулись двери — на этот раз тихо. А когда они закрылись, я остановилась.

— Отнести тебя домой? — спросил Нахадот.

— Домой?

— В Небо.

Ах, да. Для Арамери Небо — это дом.

— Да, пожалуй, — ответила я.

Тьма окутала меня, а когда рассеялась, мы снова стояли в переднем дворе Неба, правда, не на Пирсе, а в Садах Ста Тысяч. Выложенная полированными камушками тропинка вилась между чистенькими клумбами, над которыми размеренно колыхали ветвями экзотические деревья. Сквозь ветви просвечивало звездное небо, где-то у горизонта оно встречалось с черными вершинами гор.

Я долго шла по тропинке и наконец отыскала место, с которого открывался хороший, ничем не заслоненный вид, — под миниатюрным деревом, стриженным в форме фонарика. Мысли медленно, лениво кружились в голове. Прохладное присутствие Нахадота за спиной становилось привычным.

— Ты — мое оружие, — сказала я.

— А ты — мое.

Я кивнула и тихо вздохнула. Легкий ветерок взъерошил мне волосы и растрепал листики на деревце-фонарике. Луну ненадолго заволокло облачком. Мир окутался тенью, а плащ на плечах Нахадота вдохнул темноту и принялся расти, расти — пока не закрыл реющими складками черноты весь дворец. А потом облачко развеялось, и туча вновь превратилась в обычный плащ.

И я вдруг почувствовала себя как этот плащ — живой и полной дикой, безотчетной, необузданной силы. И подняла руки, подставив лицо ветру. Как хорошо…

— Жаль, что люди не летают… — пробормотала я.

— Я могу подарить тебе крылья — волшебные, конечно. Ненадолго.

Я покачала головой и прикрыла глаза — мне хотелось колыхаться всем телом вместе с ветром:

— Кому нужна эта ваша магия…

Да уж, теперь я это точно знала.

Он ничего не ответил — и поначалу я удивилась, с чего это Нахадот молчит, а потом подумала и все поняла. Ему на пути встретилось столько лжецов и лицемеров, которых род Арамери воспроизводил поколение за поколением, что ему теперь все равно — какой прок жаловаться, если ничего не изменишь?

О, какое это было искушение — вот так же наплевать на все, обо всем забыть. Забыть о Дарре, о матери, о церемонии передачи власти. Какая, в конце концов, разница? Все равно ничего не изменишь… Так не лучше ли перестать трепыхаться и провести остаток жизни — все четыре дня — в наслаждении и довольстве, озаботясь лишь удовлетворением малейшей прихоти или каприза?

Любой прихоти. Кроме одной.

— Прошлой ночью, — проговорила я и все-таки опустила руки — не полечу так не полечу. — Почему ты меня не убил?

— Ты нам нужна живая, а не мертвая.

Я рассмеялась. Так и хотелось учинить что-нибудь эдакое — безумное, безрассудное…

— И что же это значит? Что мне — из всех обитателей Неба — не нужно тебя бояться?

Я сообразила, какую глупость сморозила. С другой стороны, голову кружило легкое безумие, я же говорила…

К счастью, на этот дурацкий и весьма опасный вопрос Ночной хозяин не счел нужным ответить. Я обернулась — что-то он там удумал? — и увидела, как ночной плащ изменился снова. Темные струйки вытянулись и утончились, растекаясь между стволами и клумбами подобно дыму от костра. А те, что подобрались ко мне, завернулись колечками и окружили со всех сторон. Мне разом вспомнились растения в даррских джунглях — некоторые отрастили себе зубы и щупальца и охотились на насекомых…

И посреди колышущейся тьмы приманка для моего глупого сердца — окруженное мягким светом лицо. И темные ночные глаза. Я сделала шаг и вступила в ореол тени вокруг него, и Нахадот улыбнулся.

— Зачем меня убивать… — прошептала я.

И, запрокинув голову, посмотрела на него из-под полуприкрытых век — и зовуще изогнулась. Сколько раз я видела, как красивые — гораздо красивее меня — женщины так делают. Но сама не решалась. Я подняла руку и поднесла к его груди — там что-то есть? Или я снова провалюсь в холодную тьму? Но нет, на этот раз мои пальцы уперлись в тело, в твердую, удивительно твердую плоть. Я не видела ни ее, ни даже собственной руки, но пальцы касались кожи, гладкой и прохладной.

И голой. О боги.

Я облизнула губы и посмотрела ему в глаза:

— Ты мог бы многое сделать, не убивая…

В его лице что-то изменилось — словно луну облачко закрыло. Черная хищная тень. Он заговорил, и зубы его были острыми-острыми:

— А я знаю…

И тут что-то изменилось во мне. Безрассудное желание шагнуть в никуда исчезло. Этот хищный взгляд и острый оскал. А ведь в глубине души я ждала этого…

— А ты… смог бы? — Я снова облизнула губы и с трудом сглотнула вдруг возникший в горле комок. — Смог бы убить меня? Если бы я… если бы я попросила?

Он долго не отвечал.

А потом Властелин Ночи дотронулся до моего лица, кончиками пальцев провел по скуле и подбородку, и мне показалось, что это сон, не явь. Потому что он прикасался ко мне — с нежностью. И тут его ладонь, столь же невесомая и нежная, как и прежде, скользнула ниже, и пальцы сомкнулись у меня на горле. Он придвинулся, и я закрыла глаза.

— А ты просишь? — прошептал он на ухо, и я почувствовала прикосновение его губ.

Слова отказывались выговариваться. И я вся дрожала. Из глаз покатились слезы, они текли по щекам и капали ему на запястье. Я хотела сказать, попросить, я очень хотела. Но слова не шли, я просто стояла, дрожа и плача, а его дыхание щекотало мне ухо. Вдох-выдох. И так три раза.

Он отпустил мою шею, и колени подогнулись. Я упала ничком и вдруг поняла, что зарылась лицом в мягкую, прохладную тьму, его тьму, и что щека моя прижата к груди, которой я не могу разглядеть, и я всхлипываю, и плачу, и тычусь в нее, как слепая. Ладонь — та самая, что едва не сомкнулась на моем горле, — мягко легла мне на затылок в утешающем жесте. Я прорыдала в голос около часа. А может, и меньше, просто так показалось. Не знаю, сколько я плакала. Но все это время он не отнимал ладони и держал меня в объятиях.

О временах, предшествующих Войне богов, мало что известно достоверно — разве что полузабытые легенды, которые шепотом передают друг другу люди. Жрецы не дремлют и сурово наказывают тех, кто уличен в распространении нечестивых преданий. До Итемпаса ничего не было, говорят они. Даже во времена власти Трех он главенствовал надо всеми и превосходил всех в величии. Однако жрецам так и не удалось искоренить древнюю память.

К примеру, рассказывают, что раньше Трем богам приносили жертвы. Люди добровольно собирались в большом зале — молодые, старые, женщины, мужчины, бедные, богатые, здоровые и немощные. Кого там только не было! А иногда церемония посвящалась всем Трем богам одновременно — правда, потом так делать перестали, — и люди взывали к ним и просили войти в зал и поучаствовать в празднике.

Энефа, как говорили, призывала стариков и больных, ибо они были воплощением смертности. И она предоставляла им выбор — исцеление или тихая, безболезненная смерть. В преданиях сказано, что лишь немногие избирали второе — как странно, ума не приложу, почему так происходило.

Итемпас забирал тех же, кого призывает сейчас: самых благородных и зрелых, самых сообразительных и талантливых. Они становились его жрецами, и ценили исполнение долга и пристойность превыше всего, любили своего бога и во всем ему подчинялись.

А Нахадот избирал юных, необузданных и беззаботных — хотя он и взрослых забирал. За ним шли те, кто легко поддавался порыву, — таковых Нахадот соблазнял, и сам соблазнялся ими, и наслаждался их невоздержанностью, и щедро отдавал им всего себя.

Итемпаны боятся этих преданий, ибо опасаются, что люди затоскуют по прошлым временам и сделаются еретиками. А мне кажется, что они зря боятся. Я, конечно, пытаюсь представить себе тот далекий мир, как в нем жили и все такое, но вернуться в него мне не хотелось бы. Тут с одним-то богом хлопот не оберешься, так на что нам, во имя Вихря, снова сажать себе на шею всех Троих?