— Мои дети думают, что я безумен, — проговорил он, нежно поглаживая мою щеку. — Курруэ считает, что, поставив все на тебя, я слишком рискую. Она права.

Я нахмурилась, ничего не понимая.

— Но моя жизнь по-прежнему принадлежит вам. Я не нарушу уговора — хотя и не сумела выиграть состязание наследников. Вы добросовестно выполняли договор.

Он вздохнул и, к моему удивлению, наклонился, и наши головы соприкоснулись.

— Даже сейчас ты говоришь о своей жизни, как о товаре. О чем-то, что можно приобрести в обмен на нашу «добросовестность». Но мы поступили с тобой отвратительно.

Я стояла и не знала, что ответить, настолько меня потрясли его слова. И тут меня посетило нечто похожее на озарение: а ведь Курруэ именно этого и боялась. Ее пугало в Нахадоте обостренное, но переменчивое чувство чести. Он начал войну, чтобы излить свое горе после гибели Энефы, он стал рабом и обрек на рабство детей — только потому, что из чистого упрямства отказывался простить Итемпаса. Он мог бы иначе повести себя с братом — и тогда вселенной бы не грозила гибель, а тысячи людей и богов остались бы в живых. Но такова уж природа Ночного хозяина: если ему что-то дорого, он ведет себя неразумно и совершает безумные поступки.

И вот теперь оказывается, что я ему дорога.

Это льстит. Но и пугает. Я даже представить себе не могла, что он может сделать в подобных обстоятельствах. А самое главное, я поняла, каковы будут последствия. Через несколько часов я умру, а он останется оплакивать меня — вечно.

Странно. Но от этой мысли у меня сжалось сердце.

Я взяла его лицо в ладони и вздохнула, прикрывая глаза, — хотела почувствовать то, что скрывалось за маской.

— Мне очень жаль, — сказала я.

Мне и впрямь было очень, очень жаль его. Я не хотела причинять ему боль.

Он не двинулся, и я тоже стояла неподвижно. Как же хорошо вот так прижаться, опереться — и отдохнуть в кольце его рук. Все это было иллюзией, но впервые за долгое время я чувствовала себя в безопасности.

Я не знаю, сколько мы стояли на том балконе, но мы оба услышали, что теперь играет другая музыка. Я выпрямилась и осмотрелась: те немногие гости, что прогуливались по дворику, ушли. Значит, уже полночь — и время главного танца. Главного события вечера.

— Хочешь пройти в зал? — спросил Нахадот.

— Конечно нет. Я хочу остаться здесь, с тобой.

— Этот танец посвящен Итемпасу.

Я непонимающе поглядела на него:

— А мне-то что?

Он улыбнулся, и мне разом стало теплее на душе:

— Неужели ты отвернулась от веры предков?

— Мои предки поклонялись тебе.

— И Энефе. И Итемпасу. И нашим детям. Немногие народы поклонялись всем троим — но дарре были из их числа.

Я вздохнула:

— С тех пор прошло много времени. Слишком многое изменилось.

— Ты изменилась.

Я не возразила, ибо это чистая правда.

И вдруг, неожиданно для себя, я сделала шаг назад и взяла его руки в свои:

— Станцуем? В честь всех богов?

Надо же! У меня получилось удивить его! Как приятно!

— Я никогда не танцевал в собственную честь…

— Значит, сегодня будет первый раз, — пожала я плечами, и подождала, когда снова зазвучит припев, и повлекла его за собой — шаг, шаг, еще шаг. — Все когда-нибудь случается в первый раз.

Нахадота это веселило, и двигался он непринужденно и грациозно — несмотря на сложность шагов и фигур. Дети из благородных семей обязательно учились танцам, но мне они никогда не нравились. Амнийские танцы напоминали мне самих амнийцев — чопорные, холодные, помешанные на внешних приличиях в ущерб радости жизни. Но здесь, на темном балконе под безлунным небом, танцуя в паре с богом, я улыбалась, кружась и поворачиваясь. С ним получались все фигуры — он уверенно вел, осторожно направляя меня ладонями. Приятно, когда партнер скользит, как ветер, — всегда попадаешь в ритм. Я прикрыла глаза, слегка наклоняясь при поворотах, и радостно вздохнула, когда музыка сменилась и зазвучала мелодия, подходящая к моему настроению.

А когда музыка смолкла, я прижалась к нему. Мне хотелось, чтобы эта ночь длилась вечно. И не только из-за того, что должно случиться на рассвете.

— А завтра ты будешь рядом? — спросила я, причем спросила про настоящего Нахадота, а не дневного двойника.

— На время церемонии мне разрешено оставаться самим собой даже при дневном свете.

— Чтобы Итемпас мог спросить тебя, не желаешь ли ты вернуться к нему.

Его дыхание пощекотало волосы, послышался тихий, холодный смешок:

— О, в этот раз я вернусь. Только не так, как он ожидает.

Я кивнула, прислушиваясь к странному, медленному биению его сердца. Оно стучало словно бы вдалеке, в нескольких милях от меня, а сюда доносилось эхо.

— А что ты сделаешь, если все получится? Убьешь его?

Настало молчание, которое мне сказало очень многое.

— Я не знаю, — наконец произнес он.

— Ты все еще любишь его.

Он не ответил, просто погладил меня по спине. Я не стала себя обманывать — этот жест предназначался не мне.

— Ничего страшного, — проговорила я. — Я все понимаю.

— Нет, — отозвался он. — Смертному не понять.

Я промолчала, и он тоже молчал. И так прошла эта длинная, длинная ночь.

Я, наверное, провела слишком много ночей без сна. И наверное, задремала — потому что вдруг обнаружила, что моргаю и поднимаю голову, а небо приняло другой цвет — смутный оттенок жидкого черного с уклоном в сероватость. Над горизонтом темной кляксой висела молодая луна.

Нахадот снова легонько сжал пальцы, и я поняла, что он разбудил меня. Он смотрел на балконные двери. Там стояли Вирейн, Симина и Релад. Их белые одеяния, казалось, светились, а лица скрывались в глубокой тени.

— Время, — сказал Вирейн.

Я заглянула себе в душу и с удовольствием обнаружила там спокойствие. Не страх.

— Да, — отозвалась я. — Идемте.

Бал был в самом разгаре, хотя танцевало уже меньше народу. Трон Декарты пустовал. Возможно, он ушел раньше всех — готовиться.

Мы вступили под белесые своды Неба. В залах стояло безмолвие. Нахадот сбросил личину — волосы удлинились, а одежда с каждым шагом меняла цвет. Кожа стала бледной-бледной — наверное, оттого, что вокруг слишком много амнийских родственников. Мы поднялись на лифте и вышли — как я теперь поняла — на самом верхнем этаже. Двери зимнего сада распахнуты, высаженный в аккуратном беспорядке лес окутывали тень и тишина. Единственный свет шел от центрального дворцового шпиля, вздымающегося из самого сердца оранжереи. Он испускал мягкое, лунное сияние. Едва заметная тропинка вилась под ногами и уводила к его подножию.

Но мое внимание привлекли существа, сторожившие дверь.

Курруэ я узнала сразу — по крыльям, красивейшим крыльям с золотыми, серебряными и платиновыми перьями. Чжаккарн тоже смотрелась величественно в серебряном доспехе с узором из сплетенных сигил. Ее шлем блестел в тусклом свете. Я видела этот доспех — во сне.

А вот третий страж, стоявший между ними, выглядел не так впечатляюще, но очень, очень необычно: гладкий черный кот, похожий на леопардов из моих родных краев, хотя и побольше размером. Однако этот леопард пришел не из леса, шкуру его трепал невидимый ветер, и она то радужно переливалась, то тускнела, то снова наливалась непроницаемой чернотой. Выходит, он все же удался в отца.

Я не сдержала улыбки. Спасибо тебе, беззвучно прошептала я. В ответ кот обнажил зубы — вышло очень похоже на улыбку — и подмигнул ярко-зеленым глазом.

Я прекрасно понимала, почему они приняли такой облик. Чжаккарн надела доспехи не для того, чтобы поразить нас начищенными латами. Вторая Война богов вот-вот начнется, и они готовы к бою. Сиэй… хм, возможно, Сиэй здесь как раз ради меня. А Нахадот…

Я оглянулась. Он смотрел не на меня. И не на своих детей. Он смотрел вверх, пристально разглядывая вершину шпиля.

Вирейн осуждающе покачал головой — но, похоже, решил не возражать. Посмотрел на Симину — та лишь пожала плечами. На Релада — тот ответил злобным взглядом, в котором явственно читалось: «А мне-то какое дело?» Тут наши глаза встретились. Релад был бледен, над верхней губой выступили капельки пота. Он едва заметно кивнул мне. Я кивнула в ответ.