Молился в своей церкви в Боголюбово, отстаивал службы в самом высоком на «Святой Руси» (больше 32 м.) новеньком ещё, три года как расписанном, белокаменном Успенском соборе во Владимире. Истово, с искренними слезами радости на глазах. Но только получив подтверждение от своего боярина в Городце, узнав о крещении мордвы от верных людей со стороны, дал ответ:

Нормально: крещение мордвы — подвиг великий. За то тебе Иване, честь и хвала. Но серебра… давай. Втрое. И за три года вперёд.

Пришлось спешно — ледоход не за горами — снова собирать дружину, ближников, ехать в Городец. И там, оглядываясь на никак не уезжающих людей княжьего окольничего, запускать технологию, которую мы применяли в Балахне для Тверского каравана. Народное название: «передвижная вошебойка». Модифицированную, расширенную.

— Все, кто хочет уйти с Городца на Русь — путь уходят нынче же. А кто хочет уйти в земли Всеволжские — запишись у писаря. Долговые грамотки Радила — ныне у меня. Кто уходит во Всеволжск — долги списываются.

Аким Янович, поставленный воеводой, не снимал своей боярской шапки даже в сортире, чванился, чинился и кичился. Весь Городец, округа и прочая… «сарынь» — смогли полюбоваться на его постоянно торчащую в небеса «кичку».

Урюпа сумрачно делился с жадными до новостей местными — своим впечатлениями. Насчёт «бабы, тепла, хлеба, мира». Когда кто-нибудь начинал возражать:

— Да ну! Враньё всё!

Подносил к носу недоверчивого слушателя свой здоровенный кулак и спрашивал:

— Чем пахнет?

— Чем? Хлебом?

— Не. Хлебом — жизнь у Воеводы. А тута — смертью. Твоей. За брёх.

С пол-тыщи душ, прежде всего — гридни с семьями, Радиловы ближники, люди богатенькие — ушли вверх по Волге. Кто в Кострому, кто в Ярославль. Ещё с полторы тыщи, преимущественно бобыли, пошли вниз, во Всеволжск — «там баб дают!».

Каждую весну множество людей из Всеволжска отправлялось, с наступлением тепла, по лесам и полям. Вновь прибывшие удачно заполнили открывающиеся вакансии в моей промышленности.

Чуть позже, когда сошло половодье, мы провели ещё одни призыв переселенцев-добровольцев. Приманивая добрыми землями, белыми избами, стеклянными окнами, богатыми подворьями…

Затем Урюпа, поставленный мною градоначальником взамен вскоре отозванного Акима, провёл заключительный этап: всё оставшееся население было переселено на новые земли. Большая часть малодворок была разрушена, несколько селищ — перестроены и развёрнуты до привычного мне размера.

Полностью было переселены жители самого Городца. Для многих посадских это было катастрофа: ни железячники, ни горшечники — мне не нужны. Разве что — дети их. Если выучатся.

Хотя, конечно, были разные персонажи.

Феодоровский монастырь ещё не достроен. Но церковка уже поставлена, освящена. Внутри несколько икон. Одна из них привлекает моё внимание: явный новодел, краски яркие, копоти почти нет. Игумен, заметивший мой интерес, объясняет:

— Брат Хрисанф богомазит. Инок добрый, смиренный. Однако ж, временами, входит в него упрямство. Вот, де, я так вижу! И хоть кол на голове теши! Седмицу в холодной отсидел, а всё упорствует.

И игумен тычет в изображение.

Икона — «Феодор Стратилат и Феодор Тирон». «Стратилат» — полководец, «тирон» — новобранец. Легенды о двух святых-тёзках, воинах-христианах, связывают их друг с другом и с св. Георгием. Изображения святых выполнены по канону: Феодор Тирон стоит по правую руку Феодора Стратилата, Стратилат вертикально держит копьё в правой руке. Греческие шлемы с высоким гребнем, круглые щиты, красные плащи и туники… Чем же игумен недоволен? Не сразу понимаю — Тирон изображён без бороды. Святые великомученики, воины христовы — должны быть бородатыми. Для передачи мужественности. А тут…

А ведь я это лицо видел. Феодор Тирон… Нет, таких знакомых у меня нет. И в ту древность я не вляпывался… Но этот фейс… Где-то… в башне… в Киеве… в первые мои месяцы после вляпа… граффити… изображение соития суздальского отрока и жены киевского мытаря Петриллы… после чего Долгорукого и отравили…

На иконе… эрегированный член… не прорисован. А опознать по лицу… выражение другое…

Героя-любовника звали… Нечипко. А рисовальщика…

— Позови-ка мне этого… Хрисанфа.

Парень, промёрзший, голодный никак не мог отогреться. Трястись перестал, только когда я ему припомнил тот киевский рисунок. Замер не дыша. Перепугался страшно. Впрочем, я его успокоил:

— По делам твоим видно — господь дал талант. Будешь работать у меня. Мне ныне — много икон надобно. Дам место, краски, учеников. Богомазить будешь… по канону. И — по душе. А ты, игумен, собирайся. Пойдёшь с братией на Сухону. Надобно и в те края слово христово нести.

Игумен по-возмущался, начал, было, слов громких говорить. Потом затих: будучи из людей Феодора, возвращаться в Ростов он… очень не хотел. Через неделю монахи ушли ставить скит на Глядене, а Хрисанф приступил к созданию мастерской у меня во Всеволжске.

Человек талантливый, он не только основал новое течение в иконографии, но и воспитал множество учеников, создал множество икон, украсивших стены церквей. Рисовал он и портреты сподвижников моих, и орнаменты для наших изделий, и… и многое иное.

Детинец был срыт, ров засыпан. Разобраны и засыпаны те ямы-душегубки в посаде, которые они называли своими домами. Укрепления «Окольного города» — остались, не было повода разрушать. А сам городок и сельская округа застраивались и заселялись заново. Семьями из мари и эрзя, мокши и шокши, рязанцев и муромцев, московских литовцев и булгарских освобожденцев… Русскими людьми. «Стрелочниками».

Сам процесс реформирования этого анклава — оказался очень познавателен. Была наработана технология реализации «Каловой комбинаторики» применительно к русскому городку и сельской круге. С выделением двух типов добровольцев — «с вещами на выход» и — «в землю обетованную», с упреждающей изоляцией элиты и наиболее «авторитетных» персонажей, с временным закрытием церквей… вплоть до подчистки местности силами уже новосёлов.

Сформировалась группа людей — носителей такой технологии, которая, с моей подачи, получила название «команда ликвидаторов». Или — «могильщиков феодализма».

Городец Радилов был первым русским городом, взятым под мою руку. Не тукым, не кудо, не вели — город с сельской округой. Кабы не этот опыт — позже, войдя в Русь, в коренные земли — много бы ошибок наделал. Большой кровью несуразицы мои обернулись бы. А так… всё ж по-менее.

Ясно увидал я: власть местная — всегда, вся — мне враг. Кто из вятших «спит на топоре» — тот войной пойдёт или тайно извести попытается. Кто норовом тих или к миру привык — будет шипеть, злобиться, гадить исподтишка. С дальними иными, вроде боярина Гороха Пребычестовича в Гороховце, можно и миром дело вести. Пока он и выгоду от моих приказчиков получает, и опаску от Боголюбского имеет. Но чуть я в силу войду, чуть мои земли ближе придвинутся — в горло вцепится. Не потому, что он — плохой, а потому, что я — другой. Что дела мои — им во вред. Потому что от меня — перемены. А им — того не надобно. Им мои новизны — нож к горлу.

Я про иного и не думаю, никакого зла на него не имею, а ему, от дел моих, уже тошно. Уже мечтается «Зверя Лютого» закопать да и жить по-прежнему. Как с дедов-прадедов бысть есть.