Потом мы некоторое время лежали в объятиях друг друга, и наше молчание на этот раз не скатилось до кладбищенского уныния. Наконец мы оделись и направились по лесной дороге назад, в сторону ярмарочной площади.

Мысль о том, что этой ночью было положено начало, притом такое начало, подбадривала меня и наполняла надеждой на будущее, чего я не испытывал с того дня, когда впервые увидел гоблина. Мне хотелось кричать во все горло, запрокинув голову, смеяться, глядя на луну, но я не сделал ничего подобного, потому что с каждым шагом, уводившим нас из глуши я все больше опасался, что Райа словно маятник снова качнется от счастья к отчаянию и на этот раз уже не вернется обратно к свету. А еще я боялся видения, которого не мог забыть, — ее окровавленного лица, и того, что это видение может значить. Это безумное варево из противоречащих друг другу эмоций было нелегко удержать от закипания — тем более семнадцатилетнему парнишке, расставшемуся с домом, оторванному от семьи и страшно нуждающемуся в любви, какой-то цели и стабильности. К счастью, хорошее настроение не покидало Райю всю дорогу до дверей ее трейлера. Это избавило меня от удручающего зрелища очередного погружения в царство меланхолии и дало некоторую надежду, что мне удалось навсегда отвратить ее от мыслей о самоубийственном заплыве в неласковые объятия бурных волн Флориды.

Что же касается видения... ну, мне надо найти способ помочь ей избежать грядущей опасности. Будущее — не прошлое, его можно изменить.

Возле ее порога мы поцеловались.

Она сказала:

— Я до сих пор чувствую тебя внутри себя, твое семя, все еще такое горячее там, внутри, просто обжигающее. Я возьму его с собой в постель, свернусь калачиком вокруг этого тепла, и это будет словно сторожевой костер, который отгонит прочь дурные сны. Никаких кладбищ сегодня, Слим. Нет, только не сегодня.

Затем она вошла в трейлер и закрыла за собой дверь.

Благодаря гоблинам, которые днем держат меня в параноидальном напряжении, а ночью тревожат в кошмарах, я привык к бессоннице. Уже не первый год я спал совсем понемногу — по несколько часов большинство ночей, а в иные ночи и вовсе не смыкал глаз, и постепенно мой организм приспособился к тому, что меня, как дырявый мешок, до конца зашить не удается. Этой ночью у меня опять сна не было ни в одном глазу, хотя было уже четыре часа утра, правда, причиной бессонницы на сей раз был не холодный страх, а неудержимая радость.

Я прошелся по аллее.

Идя по дорожке, я был погружен в мысли о Райе. Меня заполонил такой поток ее ярких образов, что, казалось, ни о чем другом я думать не смогу. Но вскоре я осознал, что стою на месте, что мои кулаки сжаты, что я весь трясусь в ознобе, что я нахожусь перед Шоквиллем Джоэля Така и что я пришел сюда не случайно. Я глядел на афиши Халявщика Уатта, натянутые на весь фасад палатки. Сейчас, едва освещенные лучами лунного света, они казались куда страшнее, чем в устойчивом свете дня — ибо человеческое воображение бывает способно вызвать к жизни такие жестокости, до которых даже богу далеко. Пока мое сознание было обращено на Райю, подсознание притащило меня сюда, чтобы разобраться с тем клочком земли в двенадцатом загончике, от которого я получил сильнейшие психические образы смерти.

Возможно, моей собственной смерти.

Мне не хотелось заходить внутрь.

Мне хотелось уйти отсюда.

Глядя на аккуратно задернутый полог входа, я почувствовал, как желание уйти отсюда перерастает в стремление убежать.

Но ключ к моему будущему лежал там, внутри.

Мне надо было точно выяснить, что за психический магнит притянул меня сюда вчера вечером. Чтобы мои шансы на выживание стали как можно выше, мне было необходимо узнать, почему грязный пол перед платформой Джоэля Така излучал смертельную энергию и почему у меня возникло ощущение, что этот кусок земли может стать моей могилой.

Я твердил себе, что внутри палатки нечего опасаться. Уроды были не здесь, а у себя в трейлерах, и спали как убитые. Даже если они и в палатке, никто из них не причинит мне вреда. А палатка сама по себе не несла никакой опасности или зла — просто большое сооружение из холстины, самыми страшными гостями которого были (если вообще были) глупость и бездумность десятка тысяч простаков.

И все же мне было страшно.

Я со страхом подошел к надежно завязанному холстяному пологу, закрывавшему вход.

Весь дрожа, я развязал одну из завязок полога.

Весь дрожа, я вошел внутрь.

Влажная темнота.

Запах потрепанного непогодами холста.

Опилки.

Я стоял внутри Шоквилля, не двигаясь, настороженно вслушиваясь. Огромная разгороженная палатка была погружена в полнейшую тишину, но сама она обладала особым резонансом, точно гигантское ухо. Я слышал будто отдаленный шум океана, как в раковине, — это в ушах у меня стучала кровь.

Несмотря на тишину, несмотря на поздний час, у меня волосы на голове вставали дыбом от ощущения, что я здесь не один.

Искоса глядя в непроницаемую тьму, я остановился и вытащил нож.

Лезвие в руке не прибавило мне чувства безопасности. Что проку было от ножа, если я не знаю, откуда ждать нападения.

Аттракцион находился на краю аллеи, поблизости от силовых линий ярмарочной площадки, таким образом, он был не связан с генераторами ярмарки, и не нужно было заводить дизельный двигатель, чтобы зажечь свет в палатке. Я пошарил слева, затем справа от входа, чтобы отыскать в темноте либо выключатель, укрепленный на подпорке, либо тросик выключателя, свешивающийся с потолка.

Психическое ощущение опасности усилилось.

Нападение, казалось, приближалось с каждой секундой.

Где, черт побери, этот выключатель?

Пошарив, я наткнулся рукой на толстый деревянный столб, вокруг которого змеился гибкий многожильный силовой кабель.

Я услышал шумное, нервное дыхание.

Я застыл.

Прислушался.

Ничего.

Тут до меня дошло, что это было мое собственное дыхание. Неловкое ощущение собственной глупости внезапно лишило меня сил. Я тупо стоял на месте, и меня переполняла досада, знакомая всякому, кто в детстве часами не мог заснуть от страха перед спрятавшимся под кроватью чудовищем, а набравшись смелости и поглядев, выяснил, что никакого чудовища нет и в помине или самое страшное, что там было, — пара старых, поношенных теннисных туфель.

Тем не менее ясновидческий образ грозящей опасности не ослабел. Напротив. Она словно концентрировалась в сыром затхлом воздухе.

Я вслепую пошарил пальцами вдоль кабеля, нашарил распределительную коробку, выключатель. Я легонько щелкнул им. Над моей головой, вдоль огороженного канатами прохода и в загончиках, зажглись лампы, висящие без плафонов.

Держа в руке нож, я медленно направился мимо загончика, где накануне демонстрировал себя Четырехрукий Джек, чье патетическое жизнеописание было увековечено на заднике из холстины. От первой комнаты я пошел ко второй, от второй к третьей и, наконец, к четвертой комнате, к последнему загончику, где обычно сидел Джоэль Так и откуда теперь исходила давящая угроза смерти, опасное напряжение в воздухе, наэлектризовавшее меня.

Я шагнул к канату возле загончика Джоэля Така.

Клочок земли, посыпанной опилками, казался мне таким же радиоактивным, как куча плутония, только излучал он не смертоносные гамма-частицы. Нет, я стоял без защиты под бессчетным количеством рентгеновских лучей, несущих образы Смерти — запахов, звуков, ощущений прикосновения, — которые не поддавались восприятию пяти чувств, которыми я обладаю наравне с остальными людьми, — их регистрировал и расшифровывал гейгеровский счетчик моего шестого чувства, мое ясновидение. Я ощущал открытые могилы, наполненные темнотой, словно застоявшейся кровью; побелевшие от времени груды костей и затянутые паутиной монокли глазниц в черепах; запах сырой, только что разрытой земли; тяжелый скрежет каменной крышки, которую с трудом сдвигают с саркофага; тела, лежащие на плитках в комнатах, пропахших формальдегидом; сладкое зловоние свежесрезанных роз и гвоздик, уже начавших разлагаться; сырость вскрытой могилы, грохот захлопывающейся деревянной крышки гроба, холодную руку, прижимающую мертвые пальцы к моему лицу.