Страх Кэти был так же очевиден, как и ее застывающее дыхание. Не один лишь страх перед гоблинами, но и перед новой жизнью, в чьи объятия она вот-вот должна была попасть. И страх потери прежней, уютной жизни.

— До скорого, — дрожащим голосом сказала она.

— Во Флориде, — отозвалась Райа. — Под ярким солнцем.

В конце концов Кэти Осборн села в свой автомобиль и уехала. Мы глядели ей вслед, пока она не достигла конца проезда, повернула на Яблоневую тропу и исчезла за поворотом дороги.

Таким вот образом преподаватели литературы становятся балаганщиками, а вера в добрую вселенную уступает место мрачному осознанию реальности.

Его звали Хортон Блуэтт. По его собственной характеристике — старый чудак. Это был крупный, костистый мужчина, чье угловатое сложение бросалось в глаза даже в тяжелой, утепленной куртке лесоруба, в которую он был одет, когда мы увидели его в первый раз. Он производил впечатление силача и был очень подвижен. Единственное, что выдавало его возраст, — легкая покатость плеч, словно согнувшихся под тяжестью лет. На его широком лице больше следов оставила жизнь, проведенная на открытом воздухе, чем время: оно было во многих местах изборождено глубокими складками, а вокруг глаз расходились тонкие паутинки морщинок. Крупный, немного красный нос, крепкий подбородок и крупный рот, всегда готовый раздвинуться в улыбке. Темные глаза были внимательными, достаточно приветливыми и ясными, как у молодого. Он носил красную охотничью шапку с опущенными ушами, завязанными под подбородком, но щетинистые пучки серо-стальных седых волос выбились из своей темницы и в двух-трех местах свешивались на лоб.

Мы ехали по Яблоневой тропе, когда заметили его. Предыдущей ночью сильный ветер с гор нанес несколько дюймов рыхлого снега на проезд к его дому, и он орудовал лопатой, демонстрируя презрение к статистике инфарктов за последние годы. Его дом стоял ближе к дороге, чем наш, и проезд поэтому был короче, но дело, за которое он взялся, все равно было неподъемным.

Мы намеревались собрать информацию об угольной компании «Молния» не только из газет и других официальных источников, но и от местных жителей, которые могли бы сообщить нам более правдивые и более интересные подробности, чем контролируемая гоблинами пресса. Журналист может обрушивать анафему на слухи и сплетни, но в них порой содержится большая доля правды, чем в официальных версиях. Поэтому мы подъехали к его проезду, остановились, вылезли из машины и представились новыми соседями, которые снимают дом Оркенвольда.

Сначала он был вежлив, но не слишком открыт, внимателен и отчасти настороже, как обычно ведут себя сельские жители, сталкиваясь с новоприбывшими. Думая, как разбить лед между нами, я решил действовать интуитивно и сделал то, что делают в Орегоне, встретившись с соседом, занятым тяжелой работой: предложил помочь. Он вежливо отказался, но я был настойчив.

— Ерунда, — отрезал я. — Если у человека нет сил на то, чтобы предложить другому свою руку с лопатой, где он собирается брать силы, чтобы взлететь на небеса, когда придет Судный день?

Это прозвучало веско для Хортона Блуэтта, и он согласился, поскольку у него имелась вторая лопата. Я сходил за ней в сарай, и мы принялись упорно расчищать себе путь в снегу на проезде, а Райа тем временем болтала то со мной, то с мистером Блуэттом.

Мы поговорили о погоде, затем речь перекинулась на зимнюю одежду. Хортон Блуэтт считал, что старые добрые шерстяные куртки были во сто раз лучше и теплее нынешних шмоток эры космоса — стеганых, из теплонепропускающих тканей, которые появились в продаже в последние десять лет, — вот как у него. Если вы полагаете, что мы не могли провести больше десяти минут за обсуждением преимуществ шерсти, значит вы не понимаете ритма сельской жизни и не способны познать удовольствие, которое таит в себе столь приземленный разговор.

В первые несколько минут нашего знакомства я заметил, что Хортон Блуэтт часто и шумно фыркает, вытирая свой крупный нос тыльной стороной ладони, одетой в перчатку. Однако он ни разу не высморкался, и я решил, что он либо слегка простужен, либо резкий ветер так действует на него. Наконец это прошло, и только много позже я узнал, что его фырканье и сопение имело скрытую цель.

Вскоре мы расчистили проезд. Мы с Райей сказали, что не смеем больше докучать ему, но он настоял на том, чтобы мы зашли к нему в гости выпить горячего кофе и отведать свежеиспеченного домашнего пирога с орехами.

Его одноэтажный домик был меньше по размерам, чем тот, что снимали мы, но был в более приличном состоянии, которое поддерживалось почти с навязчивой тщательностью. Куда бы ни упал взгляд, казалось, что туда лишь час назад положили новый слой лака или воска. Хортон надежно и уютно защитился от зимы, установив прочные оконные рамы и дверь на случай непогоды, а также заготовив изрядный запас дров для каменного очага в гостиной, дополнявшего угольную топку.

Мы узнали, что он овдовел почти тридцать лет назад и что отточил свое умение хозяйничать до остроты бритвы. Казалось, он особенно гордится своей стряпней. И его крепкий кофе, и превосходный пирог — хрустящие крупные половинки грецких орехов, которых было очень много и в масляном тесте, и в шоколадной глазури, — указывали на высокое мастерство приготовления основательной, домашней, деревенской еды.

Девять лет назад, по его рассказу, он уволился из депо. Он очень тяжело переживал смерть своей жены Этты, которая скончалась в 1934 году, однако пустота, оставшаяся в его жизни после ее смерти, стала, должно быть, еще большей после увольнения в 1955-м, потому что с тех пор он стал много времени проводить в этом доме, который они построили вместе еще до Первой мировой войны. Ему было семьдесят четыре года, но он вполне мог сойти за хорошо сохранившегося пятидесятичетырехлетнего мужчину. Единственно, что выдавало его возраст, были искореженные работой, жесткие, чуть страдающие артритом руки... и этот невыразимый дух одиночества, неизменно окружающий человека, вся жизнь которого была связана с работой, которой он больше не занимался.

Съев половину своего куска пирога, я сказал, как бы из праздного любопытства:

— Удивительно, что в этих холмах до сих пор так много угольных шахт.

Он ответил:

— Это точно, все роют вглубь и тащат уголь наверх. Я так полагаю, что еще чертовски много народу просто не может себе позволить использовать нефть.

— Не знаю... я прикидывал, что запасы угля в этой части штата уже значительно истощены. Кроме того, добыча угля в настоящее время чаще ведется открытым способом, особенно на западе. Они раскапывают его, вместо того чтобы рыть туннели. Так дешевле.

— А здесь все туннели роют, — ответил Хортон.

— Должно быть, отлично поставлено дело, — заметила Райа. — Каким-то образом им, видимо, удается избегать больших расходов. Я хочу сказать, мы обратили внимание, какие у них новые грузовики.

— Ну, эти «Петербилты»... Угольной компании, — добавил я. — Новенькие такие, аккуратные.

— Это точно, это единственная угольная компания, оставшаяся в этих краях, и я думаю, что дела у них идут неплохо, потому что поблизости нет конкурентов.

Разговоры об угольной компании, казалось, беспокоят его. Впрочем, возможно, мне просто показалось, что он неловко ощущает себя. Я мог приписать ему мое собственное беспокойство.

Я собирался развить эту тему и дальше, но тут Хортон позвал своего пса по кличке Ворчун из угла комнаты, чтобы дать ему кусок орехового пирога, и разговор перешел на преимущества беспородных псов перед породистыми. Ворчун был беспородным псом средних размеров, черного окраса с коричневыми пятнами по бокам и вокруг глаз, со сложной и невообразимо запутанной родословной. Кличку Ворчун он получил за необычно воспитанный и молчаливый собачий нрав и отвращение к лаю. Злобу или настороженность он выражал низким, угрожающим ворчанием, а радость — ворчанием значительно более мягким, сопровождаемым частым вилянием хвостом.