Они посмотрели, как индейцы укладывают мальчика на корме. Тот, что его нёс, с высохшим лицом, должно быть, отец, сел на дно лодки рядом с ребёнком.

— Ничего. — Кассовский повернулся к Илье. — Тут неподалёку живёт доктор. На моторке дойдём часа за три. А на пироге больше дня пути. Здесь, хоть и по течению, а вода не быстрая.

Кассовский повернулся к обступившим их индейцам и начал что-то медленно говорить по-голландски. Через каждые две фразы он делал паузы, давая Хенку возможность перевести свои гортанные голландские слова на протяжный аравак.

Одна из тощих собак, что кружились у потушенного костра, вдруг начала лаять, заглушая Кассовского. Старый индеец, опиравшийся на большую сучковатую палку, шикнул на неё, и она отскочила прямо в горячие угли и визгливо взвыла от боли. Кассовский замолчал. Из-за собачьего воя его не было слышно.

Старик шикнул на собаку ещё раз и махнул в её сторону палкой, чтобы прогнать. Та, от боли безразличная к страху перед человеком, истошно выла и, наоборот, жалась к людям. Старик коротко размахнулся и ударил её палкой по голове. Собака тонко взвизгнула и упала на живот, уткнувшись носом в землю. Её череп раскололся, и было видно, что там внутри. Собака дёрнулась и вытянулась в струну. Над ней сразу стали кружиться мухи.

Старик свистнул мальчишек, играющих в воде, и, показав на собаку, что-то сказал. Двое младших, голые и блестящие, как начищенная медь, вылезли, взяли собаку за лапы и понесли в реку. Они положили её на воду и толкнули вниз по течению. Вода подхватила четвероногий труп и понесла вниз. Илья смотрел, как он плывёт, чуть покачиваясь, становясь всё меньше и ненужнее.

На земле, где раньше лежала собака, теперь была маленькая жёлто-ржавая лужица, над которой роились мухи. К лужице с трёх сторон ровными струйками текли рыжие муравьи.

Кассовский закончил говорить, пожал двум ближним индейцам руки и пошёл к лодке.

Илья им кивнул, стараясь не смотреть на старика с палкой, и повернулся к воде.

Хенк оттолкнул лодку от берега, запрыгнул на корму и включил мотор. Лодка медленно заскользила по воде, и голые индейские мальчишки плыли за ней, стараясь догнать и крича что-то в синий воздух реки. Скоро они отстали, и посёлок начал расплываться среди общего безразличия джунглей. Лодка набрала ход и пошла всё быстрее посреди красной воды.

Илья повернулся и только теперь заметил индейскую девочку в белом платье, сидящую на дне лодки рядом с Кассовским. Тот что-то тихо говорил ей по-голландски, и она улыбалась ему, как раньше улыбалась Илье. В левой руке она держала резиновые пляжные тапочки с перепонкой посредине.

Девочка почувствовала взгляд Ильи и встретила его глаза. Казалось, у неё нет зрачков. Кассовский заметил, что она перестала слушать, и повернулся посмотреть, на что она отвлеклась. Он сказал Илье:

— Это Дилли, знакомьтесь. Дилли, dit is Ilya. Zeg: «Hello».

— Hello, — сказала Дилли. Она внимательно смотрела на Илью, вернее, куда-то мимо него. Потом Дилли что-то спросила Кассовского. Тот кивнул.

Дилли засмеялась и неожиданно, зачерпнув воду за бортом раскрытой ладонью, плеснула ею на Илью. Кассовский тоже рассмеялся. Отец больного мальчика, дремавший на корме рядом с сыном, поднял голову посмотреть, что случилось.

— А почему она с нами в лодке? — спросил Илья. — Зачем?

Кассовский перестал смеяться. Он удивлённо посмотрел на Илью.

— Что значит «зачем»? — сказал Кассовский. — Мы за ней сюда и ехали.

ТОТ год был его первый год в Нью-Йорке, первая осень после первого липкого нью-йоркского лета. Город стал остывать, и влажность постепенно осела в Гудзон, очистив воздух от капелек влаги, смешанных с запахами бензина и гниющего мусора. Город вымыло летними ливнями, и холодный канадский ветер, как всегда в конце августа, принёс прохладу и избавление. Можно было больше не включать кондиционер каждую ночь. Илья, впрочем, не включал его и раньше: у него не было кондиционера.

В тот день он заблудился в Бронксе. Он сел на поезд № 2 и не сошёл вовремя, на Манхэттене. Поезд пересёк Гарлем Ривер, и тут Илья понял, что он в неправильном месте: его река была Гудзон, и здесь она не текла.

Он вышел на Проспект Авеню и стал ждать поезда обратно. Он был единственный белый на перроне, но Илью это мало беспокоило: он жил в Нью-Йорке лишь несколько месяцев и пока плохо разбирался в тонкостях здешних расовых отношений. После тюрьмы он вообще мало чего боялся.

Поезд в нужную сторону не приходил, ни второй, ни пятый, и Илья решил найти такси.

Он тогда не знал, что такси не дежурят у станций метро в Южном Бронксе. Ему предстояло многое выучить о жизни в этом городе, который позже стал ему дорог, как никакой другой.

Был день, середина дня, но люди никуда не спешили. В Южном Бронксе вообще мало кто спешил. Чуть поодаль стояла группа чёрных подростков в широких штанах и ненужно тёплых куртках. Они оглядели Илью с интересом, но, посовещавшись, решили не связываться: он был белый и смотрел на них без страха. В Южном Бронксе в те годы это означало, что Илья или переодетый полицейский, или продавец наркотиков, который пришёл свести счёты с кем-то из местных. И то и другое могло окончиться стрельбой. На самом деле Илья просто искал такси.

Он не сразу заметил старика, вернее, вообще не заметил, пока тот не подошёл к нему совсем близко. Старик стоял рядом с лестницей, ведущей в метро, и продавал что-то ненужное.

Потом, всякий раз, когда Илья пытался вспомнить, что это было, он не мог. Он помнил, знал точно, что старик стоял там не просто так, а чем-то торговал, но никак не мог вспомнить чем. Через годы, когда он стал думать про старика, он вспомнил и ящик, на котором тот держал свой мелкий товар, но не мог, не умел вспомнить, что это было. Это оказалось единственным, что Илья не помнил из их встречи.

Старик был латинос, морщинистый и весёлый. Он подошёл к Илье и засмеялся. Затем старик быстро заговорил на рокочущем испанском. Иногда он смеялся и трогал Илью за рукав, как бы проверяя, действительно ли тот стоит там, где стоит. Илья там и стоял. Он надеялся, что скоро приедет такси.

Старик осознал, что Илья его не понимает.

Он заговорил медленнее, иногда тыкая в Илью пальцем. Илью старик не интересовал; он просто хотел оттуда уехать. Он спросил по-английски, знает ли старик, где можно найти машину. Старик обрадовался, что Илья с ним разговаривает, и снова зарокотал. Он часто произносил узкие слова с длинным «р».

Такси не было, и Илья решил спуститься в метро. Старик не пытался его задержать и какое-то время молча шёл рядом, иногда трогая Илью рукой. Не сойдя вниз и до половины, старик отстал, вдруг перестал быть там, где был. Илья не обратил на это внимание: он искал монеты и не мог найти.

Он забыл старика сразу, в ту же секунду и не вспоминал о нём до того разговора с Антоном. Прошло более трёх лет с сентябрьского дня в Южном Бронксе, и мир вокруг был другим, потому что другим стал Илья. Нью-Йорк не таил больше секретов, как в первые годы, и его жизнь перестала быть просмотром бесконечного фильма о загранице.

Он больше не был зрителем в этом месте: Илья уверенно жил в едином ритме со стуком колёс вагонов метро: быстрее, быстрее, быстрее.

Теперь у него в квартире стоял кондиционер.

В тот день они сидели в кафе в Сохо — поздний бранч — и говорили о невозможности мира быть, как он видится. Оба склонялись к тому, что за этим прячется нечто тайное, сокрытое от непосвящённых. Нужно было проникнуть за завесу повседневного, открытого, явного.

— Наше незнание — от привычки видеть то, что нас научили видеть, — говорил Антон. — Но иногда нам даётся помощь, и Сила, — он произнёс это слово с большой буквы, — пытается указать путь. Открыть глаза. Помочь увидеть. Если мы ещё способны увидеть.

Он отпил остывший чай и посмотрел на Илью. В зелёных глазах Антона отражался жёлтый свет лампы у них над головой. Илье вдруг стало холодно. Он не сразу понял, что творится, просто вокруг стало очень холодно. Антон смотрел на Илью, словно ожидая чего-то, но не слов.