Девочка на постели все видела, она видела мужское тело с головы до пят. Сначала она думала, что выбежит из комнаты, а потом убедила себя остаться. Только ей не хотелось, чтобы мама знала о том, что она видела, так что она тихонько соскользнула на пол и на цыпочках подошла к двери — запереть, чтобы ни мама, ни служанка не свалились как снег на голову. Девочка сочла, что однажды все равно надо бы в этом разобраться, так почему бы не воспользоваться представившейся возможностью. Это была самая настоящая жуть, и она потом три ночи не могла уснуть, и все же она рада была, что смотрела. Не век же быть простофилей и на все разевать рот.

Джейн Уэбстер лежала на постели, вжав в ладонь подаренный отцом камень, и эта девочка с ее россказнями о голом мужчине, которого она видела в соседнем доме, казалась ей такой простодушной, такой незрелой. Она почти презирала ее. Она-то сама и вправду была с обнаженным мужчиной, и он сидел с нею рядом и обнимал ее. Его руки и вправду прикоснулись к плоти ее тела. Что бы ни произошло в будущем, мужчины уже больше не будут для нее такими, какими были раньше и в ее глазах, и в глазах молодых женщин, ее подруг. Теперь она будет понимать мужчин так, как никогда прежде, и не будет их бояться. Она так радовалась этому. Отец собрался уехать с какой-то неведомой женщиной, и скандал, который, вне всяких сомнений, разразится в городе, может уничтожить тот безопасный покой, в котором она всегда жила, но и обрела она немало. Отныне река ее жизни мчалась по темным расщелинам. На повороте или спуске она могла налететь на острые отроги скал.

Конечно, было бы ошибкой приписывать Джейн Уэбстер мысли столь отчетливые, но позже, когда она будет вспоминать этот вечер, ее разум примется возводить на его месте башню романтики. Она лежала на своей кровати, сжимая в кулаке крохотный камешек, и была напугана — и все же как-то странно счастлива.

Что-то распахнулось — быть может, дверь, отделявшая ее от жизни. В доме Уэбстеров появился дух смерти, но в ней самой пробудилось новое чувство жизни, радостное новое чувство, что жизнь больше не страшит ее.

Ее отец спускался по ступенькам в темную прихожую, держа в руке чемодан, и так же, как она, думал о смерти.

Отныне работе мыслей, вершившейся в Джоне Уэбстере, не было конца. В будущем он станет ткачом, что плетет кружева из нитей раздумья. Смерть, как и жизнь, — это такая штука, которая приходит к людям внезапно, вспыхивает в них. Две фигуры бродят по городам и поселкам, входят в дома и выходят из них, навещают по ночам одинокие фермы, прогуливаются по пестрым городским улицам при свете дня, садятся в поезда и сходят на перроны, — они всегда есть, всегда в движении, всегда как из-под земли вырастают перед людьми. Человеку научиться входить в другого и выходить из него — целая головоломка, но для двух богов, для Жизни и Смерти, нет ничего проще.

В каждом мужчине, в каждой женщине есть глубокий колодец, и, когда Жизнь встает на пороге дома, каковым является тело, она нагибается и срывает с колодца тяжелую железную крышку. Все то темное и потаенное, что гнило в колодце, является наружу и находит способ рассказать о себе, и тут случается чудо, и чудо в том, как часто этот миг вдыхает в них красоту. Какое-то удивительное обновление, чистота поселяется в доме мужчины или женщины, когда в него входит бог по имени Жизнь.

А вот Смерть, явление Смерти — это совсем другая история. Смерть может сыграть с человеком сколько угодно причудливых шуток. Порой она позволяет людям жить себе да жить в их телах — ей самой довольно того, что она просто крепко-накрепко держит в пазах крышку колодца. Она как бы говорит: «Было бы ради чего гоняться за этой плотской смертью! Нет причин для спешки. В свое время она неизбежно наступит сама собой. Лучше уж я сыграю со своей противницей Жизнью в игру потоньше, поироничнее. Я наполню города сырым зловонием смерти, а мертвецы будут воображать, что они все еще живы. Уж я-то ловкая штучка. Я тот великий хитроумный властитель, которому все прислуживают, покуда сам он разглагольствует о свободе и внушает подданным, будто это он служит им, а не они ему. Я тот великий полководец, у которого под рукой всегда огромная толпа людей, по малейшему его знаку готовых ринуться в бой».

Джон Уэбстер прошел через темную прихожую к двери, ведущей наружу, он положил ладонь на ручку двери, но вместо того, чтобы сразу выйти на улицу, остановился и на мгновение задумался. В занимавших его мыслях было что-то тщеславное. «Быть может, я поэт. Быть может, один лишь поэт способен всегда держать колодец открытым и оставаться живым до самой последней минуты, до того дня, когда тело износится вконец и придет время выбираться наружу», — думал он.

Наплыв тщеславия миновал, он обернулся и с каким-то странным внутренним знанием всмотрелся в прихожую. В эту минуту он был необычайно похож на зверя, пробирающегося сквозь темную чащу, зверя, который ничего не слышит и все же знает, что жизнь шевелится, быть может ожидая его, здесь, прямо под носом. Быть может, она — вот эта самая женская фигура, что сидит в паре футов от него. В прихожей рядом с дверью стояла небольшая старомодная вешалка для шляп, и нижняя ее часть была сделана как бы в форме скамеечки — на ней можно было сидеть.

Можно представить, что там сидит женщина, тихо, как мышка. При ней даже запакованный саквояж — вон лежит на полу у ее ног.

Дьявольщина! Джон Уэбстер был слегка напуган. Неужто его фантазии перестали его слушаться? Конечно же совершенно очевидно: вон там, в нескольких футах от того места, где он стоит и сжимает дверную ручку, сидит женщина.

У него возникло искушение протянуть руку и проверить, сумеет ли он коснуться лица женщины. Он все думал, думал о двух богах — Жизни и Смерти. Конечно же это просто иллюзия, зародившаяся в его разуме. Как же явственно ощущение чьего-то присутствия — вот кто-то молча сидит здесь, на скамеечке под вешалкой для шляп. Он подошел поближе, и дрожь пробежала по его телу. То была какая-то темная масса, очертания которой грубо повторяли линии человеческого тела, и пока он стоял и смотрел, лицо начинало казаться ему все более отчетливым. Это лицо, как и лица двух других женщин, всплывавшие перед ним в важные, поворотные, безрассудные минуты его жизни, лицо юной обнаженной женщины на постели много лет назад, лицо Натали Шварц, каким оно предстало ему, когда он лежал с нею рядом в темноте ночного луга, — это лицо, казалось, выплывало к нему, словно поднимаясь из морских глубин.

Он, понятное дело, немного переутомился, тут он сам оплошал. Не так-то просто идти той дорогой, по которой он отправился в путешествие. Он посмел ступить на тропу жизни и попытался повести за собой других. Он, конечно, был куда более взволнован и напряжен, чем сознавал.

Он осторожно протянул руку и коснулся лица, которое, казалось, выплывало к нему из темноты. И в ту же минуту отскочил назад и ударился затылком о стену. Его пальцы нежданно ощутили тепло плоти. Он испытывал ужасающее чувство, будто какой-то вихрь поднялся в его мозгу. Что он, совсем свихнулся? Это была утешительная мысль — она блеснула ему сквозь пелену смятенного сознания.

— Кэтрин? — позвал он громко, как будто хотел докричаться до самого себя.

— Да, — негромко откликнулся женский голос. — Я же не могла позволить вам уйти, не попрощавшись.

Женщина, которая столько лет была прислугой в его доме, теперь объясняла, почему она здесь, в темноте.

— Простите, что напугала вас, — сказала она. — Я как раз собиралась подать голос. Вы уезжаете — и я тоже. У меня уже все собрано, я готова. Нынче вечером я поднималась по лестнице и услышала, как вы говорите, что уезжаете, так что я сошла вниз и все собрала. Не так уж много мне понадобилось на это времени. Мне и собирать-то, считай, нечего.

Джон Уэбстер открыл парадную дверь и пригласил ее выйти из дома вместе, и минуту-другую они стояли рядом и разговаривали на ступеньках крыльца.