– Полюбит тебя, молодец, красавица необыкновенная да прославленная. И пойдет за тобой за самый видокрай.[117]

– Ты всякому наворожишь приятное, лишь бы еще угостили, – зашумели вокруг. – Да и парень он у нас ладный, видный, и витязь не из последних.

Стема тоже хотел посмеяться над диким кудесником, от которого попахивало отхожим местом, но так и застыл, когда тот вдруг добавил, что красавицу эту сам витязь не больно жалует, даже готов бежать от нее за тридевять земель.

– А это зря, – грозя кривым пальцем, молвил волхв. – Чтобы ни натворила она, ты прости ее. Ибо красивым все можно, все прощается, ведь красота дана от богов, так они отмечают равных себе.

Вокруг гоготали мужики, кто-то уже требовал от волхва, чтобы тот и ему любовь прославленной красавицы нагадал. А заодно и предсказал, когда же с ней-то того…

Стема незаметно ушел от костра. Жарко было, душно, ничего не хотелось делать. Опять нашел себе место в зарослях, лег, закинув руки за голову. Где-то вдали стучал клювом по дереву дятел. Стрекотали сверчки. Хорошо было лежать вот так, бездельничать, ни о чем не тревожась, не думая… Однако от самого себя не скроешься, и невольно откуда-то из глубины поднимались тревожные мысли, от которых хотелось уйти в беспечное легкое бездумье.

Стема боялся себе признаться, что только теперь начинал понимать, как глубоко и больно вошла в его жизнь Светорада. Она была избалованна, своенравна, коварна и хитра, однако он снова и снова возвращался мыслями к ней, и она виделась ему такой яркой и манящей! Иногда он готов был поверить в то, что коварная Светка просто-напросто причаровала его. Ведь не зря же таскала его с собой к известной ворожее Угорихе. И теперь Светорада то и дело мерещилась Стеме: во сне, в пьяном угаре, в трепетании листвы, в солнечных бликах на траве и завитках дыма над вечерними кострами. Мерещились ее легкие вьющиеся кудри, прозрачные золотистые глаза, такие темные в ночи и ясные, лучистые при солнечном свете, ее улыбка. Он вспоминал, как они ехали через притихший жаркий лес на его Пегаше, а ее развевающиеся волосы щекотали ему лицо, как дрогнуло его сердце, когда она пожалела лисят, показавшись вдруг такой милой и трогательной. Он почти поверил тогда, что, повзрослев, она изменилась к лучшему. А еще Стема не мог забыть, как Светорада требовала, чтобы он поцеловал ее в полумраке теремной галереи и как он едва совладал с собой, так тянуло его к ней… Это было незабываемо. Он помнил, какова она вблизи… на ощупь… даже на вкус. Стема с испугом понял: сколько бы ни пытался он ненавидеть ее, сколько ни гневался за то, что она погубила Олесю, все равно он тоскует о ней.

Эх, добилась все же своего, Светорада Золотая! Поймала его, как дикую птицу, в силок своих легких золотых волос. И, может, оттого он и начал хаживать к Олесе, чтобы старая полудетская увлеченность смоленской певуньей отвлекла его от Светорады.

Об Олесе думать было особенно горько. Он злился на себя, хотя и был убежден, что не виноват в ее гибели. Стема понимал, что просто использовал Олесю. Пожалеть хотелось, сладко с ней было и легко. Но ведь он всегда знал, чем рискует молодая купчиха, сойдясь с ним. Во время тайных любовных свиданий в доме ее отца и в Березовом он всегда отмалчивался, если Олеся начинала заводить разговоры о том, как было бы ладно, если бы они навек остались вместе. Ее слова начинали раздражать. Во время их сладких ночей он вдруг негаданно называл Олесю именем Смоленской княжны, но отшучивался, уверяя, что просто все дни находится при ней, привык…

Олеся была нетребовательна. Она вообще была простой девушкой. Светорада, с ее насмешками и неожиданными капризами, казалась Стеме более интересной. И опасной.

Они оба знали, что их разделяло, что было их общей тайной, однако Светка не из тех, кто признается в собственной вине.

Стема гнал от себя мысли о ней. Начинал размышлять о том, что сказал ему Укреп: он может вернуться в Смоленск. Однако не хотелось. Было лень подниматься, куда-то идти, взваливать на себя какие-то заботы. Гораздо приятнее проводить время вот так: беспечно и весело, пить с кем захочешь, спорить, сходиться на кулачный бой. Такая жизнь нравилась Стеме, однако в груди оставалась страшная пустота, как будто его сердце подернулось золой. Ему уже было неважно, что с ним случится, как сложится его судьба, выполнит ли он то, что обещал… Да нет, конечно же, выполнит, ведь только так он сможет избавиться от этого нездорового чувства, отомстить и за себя, и за Олесю.

Все решилось в один прекрасный день.

Стема тогда опять напился. Может, даже больше обычного, так как совсем не помнил, как забрел в отдаленный лесок, заснул в стогу накошенной свежей травы, сладко пахнувшей подсыхающей зеленью. А очнулся оттого, что кто-то пытался снять с него его роскошный пояс. Сквозь хмельную дремоту Стема подумал, что уж больно нерешителен вор, возится долго и неумело – опытный воришка обычно действует так, что комар носа не подточит.

Стемку не подвела воинская выучка, и он почти сразу схватил вора за руку, быстро и резко вывернул ее, услышав хруст, словно переломилась сочная морковь.

Вор взвыл и кинулся вприпрыжку в кусты Стема, поднявшись, тоже поспешил прочь. Думал, вот до чего допился, какие-то бродяги его обобрать хотят. Но когда вышел к становищу на волоках, сразу забыл о досадном происшествии, поняв, что-то случилось.

Тут никто не спал, в предрассветной тьме чувствовалось общее движение, люди суетились, тащили на корабли сундуки, ларцы, мешки, тюки тканей, хранившиеся до этого под охраной в сараях постоялых дворов.

Оглядевшись, Стема неожиданно увидел Гуннара. Тот сидел у потухшего костра, ссутулившись и опустив голову на руки, будто в какой-то глубокой кручине. На подошедшего Стему поглядел не сразу, но парень успел заметить, что глаза у варяга красные, как от недосыпания или от сдерживаемого страшного напряжения.

– Что тут случилось, Гуннар Карисон? – спросил Стема, не ожидая, впрочем, ответа, и сразу пожалел о своем вопросе. Что-то в лице варяга ему не понравилось, даже подумалось: людей вокруг что ли мало, что он к этому Хмурому обратился?