– Наверное, я больше никогда не смогу радоваться на Купалу.

– Сможешь, – ответил Стема, и голос его прозвучал неожиданно жестко. Почувствовал, что княжна повернулась и смотрит на него.

– Ты не понимаешь, Стрелок. Мой мир рухнул в одночасье. Все, что произошло… Мне даже жить не хочется, если в жизни возможны такая боль, такое страдание.

– Не надрывай себе сердце, Светка. Люди и до тебя становились круглыми сиротами. И продолжали жить.

Она кивнула, блеснув сережками, вздохнула с дрожью. Тогда он привлек ее к себе, стал гладить по голове, и его захлестнула негаданная нежность. Светорада, склонив голову ему на грудь, затихла, но потом заплакала, тихо и горько, как ребенок, который не решается дать волю своему горю.

Он дал ей выплакаться, утешил. Сказал, что все пройдет, что несмотря на кажущуюся ребячливость, она сильная, и ее сила поможет ей. Ведь жизнь – это битва, которая длится до тех пор, пока человек сам не откажется от борьбы.

Скажи кто-то Стеме, что он будет вести такие речи с вертихвосткой Светорадой, – не поверил бы. Сейчас же разговаривал так, как и с волхвами мудрыми не смог бы говорить. Но Светке, видимо, это было нужно сейчас, он чувствовал, как она стихает в его руках, как ее перестает бить дрожь, а ее тепло проникает до самого сердца.

И когда он умолк, все еще голубя и обнимая ее, Светорада неожиданно произнесла:

– Я никого и никогда не любила так, как тебя. Наверное, сама Лада улыбнулась мне в тот момент, когда я поглядела на тебя. Еще в детстве. Помнишь?..

Нет, уж лучше бы она молчала, ибо негаданно возникшая между ними теплота, вмиг исчезла, оставив один холод. Обжигающий холод, от которого стало невыносимо больно.

– Я помню все, Светка, – медленно и тяжело произнес Стема, убирая обнимавшую ее руку. Подался вперед, сцепив пальцы до хруста. – Помню, как ты донимала меня в детстве, как мне не было от тебя прохода. Ты была невыносимой. Все нянчились с тобой, я же не знал, куда от тебя сбежать. Ты заставляла меня выполнять все твои прихоти, изводила просьбами, сваливала на меня любую вину.

– Я была обижена на то, что ты сторонишься меня, Стема, – тихо отозвалась княжна, поникнув головой. – Но, наверное, я уже тогда любила тебя. Думала о тебе непрестанно, а твоя холодность заставляла меня страдать.

– Но ты хорошо сумела мне отомстить за свои детские обиды!

Он встал, пошел было прочь, но так же быстро вернулся.

– А ведь я ни единой душе не сказал, что произошло тогда на конюшне, когда ты, хворостина колючая, едва почувствовавшая, что можешь сойтись с парнем, заставляла меня сделать с тобой это. Вспомни: ты опустила засов на дверях, повалила меня на сено, полезла целоваться. Ты почти приказывала мне сделать тебя женщиной. Ты… Ты… Была отвратительна! И ты цеплялась за меня, как репей, когда я попытался вырваться и уйти.

Светорада закрыла ладонями лицо.

– Ты тогда больно ударил меня! – сдавленным голосом произнесла она.

– А потом, – словно не слыша ее, задыхаясь, продолжал Стема, – когда я оторвал тебя от себя и пошел к выходу… Вспомни, какой крик ты подняла! Ты верещала о помощи, кричала, что я хотел снасильничать… А когда в ворота принялись тарабанить и я кинулся к окошку, это ведь ты удерживала меня, продолжая вопить.

– Но я же отпустила…

– Вот уж спасибо великое. Сама лежала в растерзанной рубахе на сене и кричала, а я метался, ища выхода. Ты не прекращала вопить, и когда слуги твоего отца ворвались в конюшню, и когда меня скрутили и поволокли к твоему отцу. Да ты хоть понимала, что со мной сделают! Ответь, почему ты и потом молчала, когда князь самолично хотел запороть меня?!

– Я… Я ненавидела тебя тогда! Ты ведь со всеми путался и только от меня шарахался, как нежить от солнца. Ты был так холоден, так… Но я не ожидала, что ты смолчишь. Думала, все объяснишься, и тебя помилуют. Сам объяснишь, понимаешь. А мне… Мне было стыдно. Потому и сбежала. Скрылась у Михолапа в тереме, боялась вернуться. И только узнав, что княгиня вымолила у отца тебе прощение… Поверь, я хотела признаться ей во всем. Но постыдилась. Тебя же тогда уже помиловали и ты был далеко.

– Ха! Она постыдилась! Меня изгнали с позором, мне запретили возвращаться, а она стыдливо отмалчивалась.

– Но тебе ведь уже не грозила опасность. И ушел ты к отцу родному, в Киев тебя отправили. Не такое уж страшное наказание. Ты сумел у Кудияра подняться. Я всегда о тебе все знала: и то, что жил ты при самом Игоре, и то, что тебя родня какого-то боярина ловила, за то, что дочь их опозорил, и то, что ты стал отличным лучником, ханский пояс себе раздобыл, и все о тебе в Киеве говорили. Я гордилась и ждала тебя, Стемид, так ждала… Вокруг меня всегда было много людей, но ждала я только тебя!

Последние слова она почти выкрикнула, и Стема быстро оглянулся, стал озираться, сообразив, что говорят они слишком громко, могут услышать охранники у ворот. И только убедившись, что все по-прежнему спокойно, он вновь подсел к Светораде. В конце концов, ему невыгодно было с ней ссориться. Сейчас невыгодно.

Она сидела тихая и поникшая, но, сразу почувствовав его взгляд, заговорила:

– Я вот сейчас говорю тебе о своей любви. Поверь, многие хотели бы оказаться на твоем месте. Хотя… ты ведь не годишься мне в женихи, меня скоро уже отвезут в Киев. И я желаю только одного – чтобы ты был всегда рядом. А там мало ли что может случиться. Теперь ты знаешь, кто для меня желаннее всех.

У Стемы неожиданно пересохло во рту. Сейчас Светорада прямо предложила ему себя, дала надежду, призналась, что желает его. Но и он сам хотел ее! А это все равно, что рваться безоружным в сечу – пыл есть, а рассудка никакого. И Стема только сказал:

– Мне любить тебя – лучше сразу умереть. Если твой отец Эгиль – да пребудет он вечно в солнечном Ирии! – пожалел меня, то уж Игорь… Поверь, поддайся я твоим чарам, самое малое, что сделал бы он со мной, если бы тебе и впрямь суждено стать княгиней Киевской, – приказал бы содрать с живого кожу и бросить в бочку с рассолом. Знаешь, каково так умирать? Я однажды видел: заклятому врагу не пожелаешь.

– А с чего ты взял, Стема, что мне не суждено стать княгиней? – быстро уловила в его речи самое странное княжна. – Говоришь так, будто это и не решено уже. А ведь даже я – любо мне или нет – смирилась со своим уделом.