Так и случилось. Труд и его результат всегда переживают того, кто трудился. Это тебе подтвердит любая тень древнеегипетского раба. И вероятно, думал я, опуская крышу своей машины, именно с этим Тревор и не может смириться. Потому что, насколько я разбираюсь в его делах (а разбираюсь я в них очень слабо — ведь они так многочисленны и разнообразны), шансы его получить бессмертие весьма невелики. Не похоже, чтобы он был строителем. Он был покупателем, продавцом, пользователем, но кофейные зерна в Эль-Сальвадоре и доходы, ими приносимые, теряют вещественность, едва этот кофе выпивается, а деньги тратятся.

Какие кирпичи хранят тепло твоих пальцев, Тревор?

Какие возлюбленные хранят в памяти твои черты, вспоминая тебя с радостью и нежностью?

Где твой след на этой планете?

И кто скорбит о твоем уходе?

Никто.

Я держал в бардачке сотовый и позвонил по нему Энджи на сотовый в «краун Виктория». Но она не ответила.

Припарковавшись возле дома и включив сигнализацию, я поднялся наверх, сел и стал ждать.

В последующие два часа я десятки раз набирал ее номер, даже проверял свой телефон, дабы удостовериться, что кнопка звонка нажата. Она была нажата.

Возможно, у нее села батарейка, уговаривал я себя.

Но тогда она воспользовалась бы адаптером, подключив его к зажигалке.

Да, но если ее нет в машине...

Тогда бы она позвонила мне сюда.

Ну, может быть, ей некогда или рядом нет телефона.

Чтобы отвлечься от дурных мыслей, я немного посмотрел «Фокусы», но даже Харпо, охотящийся на женщин на океанском лайнере, ни даже ожидание четырех братьев Маркс, разыгрывающих из себя Мориса Шевалье, чтобы сойти на берег с украденным паспортом певца, не помогли мне сосредоточиться на картине.

Я выключил телевизор и видео и опять набрал номер сотового.

Не отвечает.

И так продолжалось весь день. Не отвечает. Полная тишина — лишь звонки на другом конце, которым вторит звон в моих ушах.

А потом — молчание, громкое, издевательское молчание.

Молчание сопровождало весь мой обратный путь к Уиттьер-Плейс для встречи с Дезире в шесть часов.

Энджи была мне не просто коллегой и партнером. И не просто лучшим моим другом. И не просто любовницей. Без сомнения, она была всем вышеназванным — но она являлась для меня и чем-то неизмеримо большим. С той недавней ночи, когда мы с ней занимались любовью, я стал догадываться о том, что связывающее нас чувство — а связывало оно нас давно, возможно, с самых ранних лет, — не только нечто редкое, но и священное. Почти все во мне начиналось и кончалось Энджи.

Без нее, не зная, где она, как она, я не только съеживался до половинных размеров, я превращался в ничто.

Дезире. Дезире скрывается за этим молчанием. Я был в этом совершенно уверен. И, как только я ее увижу, я собирался всадить пулю в ее коленную чашечку и заставить отвечать на мои вопросы.

Но Дезире, шептал мне внутренний голос, очень умна. Помнишь, как однажды выразилась Энджи? «Она ничего не делает просто так». Если за исчезновением Энджи скрывается она, если она где-то задержала, скрутила ее, значит, она хочет использовать ее в качестве разменной монеты, выторговывая себе что-нибудь. Она не станет просто убивать ее. Это ей ничего не даст. Невыгодно.

Я съехал с автострады на эстакаду, ведущую к Сторроу-драйв, и повернул вправо, чтобы, объехав Леверетт-Серкл, очутиться на Уиттьер-Плейс. Но еще до объезда я подрулил к тротуару, приглушил двигатель и минуту-другую размышлял, подсчитывая шансы и риски и одновременно заставляя себя немного отдышаться, утихомирить бурление крови в венах, подумать.

Кельты, шептал голос, вспомни кельтов, Патрик. Они были безумцами. Кровь кипела в их жилах, и в первом веке до новой эры твои предки терроризировали Европу. Потому что эти кровожадные безумцы в боевой раскраске пьянели от битвы. Все боялись кельтов.

И так было до Цезаря. Юлий Цезарь спросил своих воинов: что это болтают о дикарях, которые повергают всех в страх и трепет в Галлии, Германии, Испании, Ирландии? Рим никого не боится.

Но и кельты никого не боятся, отвечали воины.

Слепая, безрассудная храбрость всегда уступит уму и расчету, сказал Цезарь.

И он послал пятьдесят пять тысяч солдат против четверти миллиона кельтов в Алезии.

И те вышли на битву. Глаза их были налиты кровью, они были голы и вопили от ярости и возбуждения и презирали смерть.

И батальоны Цезаря разбили их в пух и прах.

Применив умную тактику и расчет, совершенно хладнокровно войска Цезаря победили безумных, стойких и бесстрашных кельтов.

Проезжая с триумфом по улицам Рима, Цезарь обронил, что никогда еще не встречал военачальника храбрее Верцингеторикса, командующего кельтской армией в Галлии. И наверное, для того, чтобы похвала его прозвучала возвышеннее, Цезарь во время триумфального шествия все время помахивал отрубленной головой Верцингеторикса.

Так ум в который раз победил грубую силу. Ум подчиняет себе сердце. Оголтело ринуться подобно кельту, прострелить колено Дезире и ждать от этого каких-то результатов — глупее глупого. Дезире — тактик. Дезире — это Рим.

Бурление крови во мне прекратилось, кровь подернулась льдом. Я сидел, слушая звук работавшего вхолостую мотора, а справа от меня катила свои воды Чарльз-Ривер. Пульс мой стал реже. Руки уже не дрожали.

Это ведь не кулачный бой, говорил я себе. Из кулачного боя ты возвращаешься окровавленным, твой противник окровавлен несколько больше, но обычно, если ему так хочется, он готов к новым сражениям.

Но у нас это война. А чтобы победить на войне, надо отрубить противнику голову. И все будет кончено.

— Как настроение? — спросила меня Дезире, выходя из дома Джея с десятиминутным опозданием.

— Превосходное! — Я улыбнулся.

Остановившись возле машины, она восхищенно присвистнула:

— Роскошь какая! Хотелось бы мне, чтоб погода была теплее, чтобы можно было поднять верх!

— Мне тоже бы хотелось.

Прежде чем открыть дверцу, она легонько погладила ее, потом открыла и, влезая, коротко чмокнула меня в щеку.

— Где мисс Дженнаро?

Перегнувшись через мою руку, она провела пальцами по деревянной отделке руля.

— Мисс Дженнаро решила еще пару деньков погреться на солнышке.

— А что я говорила! Только вот билет пропал. Мы взлетели на эстакаду автострады, после чего свернули на трассу 1, слыша позади себя автомобильные гудки.

— Мне нравится, как вы водите, Патрик. Очень по-бостонски.

— Я и есть бостонец, — сказал я. — Бобоед до мозга костей.

— Нет, вы только послушайте этот двигатель! — восхитилась она. — Рычит, как леопард!

— Я и машину купил из-за этого. Обожаю рычанье леопардов.

Она хмыкнула, издав тихий гортанный звук.

— Надо думать!

И, положив нога на ногу, откинулась в кресле.

На ней были голубые узорчатые джинсы, темно-синяя кашемировая кофта навыпуск и с капюшоном и коричневые мягкие мокасины. Ее духи пахли жасмином, а от волос шел запах хрустких яблок.

— Ну что, — спросил я, — развлеклись по возвращении?

— Развлеклась? — Она покачала головой. — Все время после приземления просидела взаперти в этой квартире! Боялась нос высунуть до вашего приезда! — Она вынула из сумочки пачку «Данхилла». — Не возражаете, если я закурю?

— Нет. Мне нравится сигаретный дым.

— Бывший курильщик? — Она щелкнула зажигалкой на приборной доске.

— Скорее борющийся с пристрастием к никотину.

Мы проскочили Чарльзтаунский туннель, и перед нами выросли огни Тобин-бриджа.

— По-моему, не стоит так строго порицать наши слабости и пристрастия.

— Вы в этом уверены?

Она закурила и втянула в себя дым, издав явственно слышимый свистящий звук.

— Абсолютно уверена. Все мы смертны. Не правда ли?

— Насколько мне это известно, да.

— Так зачем же бороться с вредными привычками? Зачем какие-то из них — пристрастие к алкоголю, героину, никотину, сексу, наконец, назовите что угодно — особо выделять, делая из них жупел и пугая этим детей, если мы не отказываемся жить в больших городах, где воздух полон токсинов и дыма, если мы едим высококалорийную пищу или, черт меня возьми, являемся гражданами самой индустриальной страны в мире?