— Ах, доктор Грегори, ну что мне сказать вам о любви? Вы сидите здесь в своем сером костюме, ваши бледные глаза не отрываются от моего лица; фиговое дерево трется ветвями об оконное стекло. Вы ждете, ждет весь мир. Вы понимаете меня? Бывает ли, что вас тоже охватывают чувства и освещают вашу жизнь? Бывает ли, что вы встаете с кресла, когда в кои-то веки остаетесь наедине с собой и меряете шагами комнату? Не трудно ли вам тогда дышать, не болит ли у вас грудь в том месте, где у нас помещается сердце, при одном воспоминании о любви? Нет, вы не похожи на сосуд, полный этого неземного блаженства; бледные руки неподвижно лежат на столе, сухие, словно из них высосали жизнь. Но, возможно, то же делает любовь, или память о ней. Она высасывает жизнь из живого, упивающегося блаженством тела и, когда уходит, оставляет лишь жалкое подобие тебя, ветошку, не нужный никому мусор, который следует смести в угол. Вы тоже ее жертва.

«Нет, я больше тебя не люблю». Что тебе остается? Объедки от обильного обеда — пищи богов, — годные лишь собакам. Схватить, проглотить и исчезнуть.

— Все ли мужчины и женщины узнают любовь прежде, чем расстаться с жизнью? Эту силу, этот источник света, который сверкает ярче солнца, отражается от снежных вершин и озер, настигает вас внезапно, проникая сквозь окна художественной галереи, ослепляя вас своим блеском в воскресный полдень, света столь жгучего, что вам надо, оберегая душу, скрестить на груди руки, чтобы оградить сердце от самой памяти о нем.

Я сидела рядом с Дэнди. Стюардесса застегнула на мне ремни. Форма синяя с красным и белым. Стюардесса была возмущена: я так легкомысленно отнеслась к первому полету «Конкорда», я заставила всех ждать. Затем она тоже села. «Конкорд» с грохотом двинулся по взлетной полосе — такой легкий самолет, видимо, не может иначе — и мы, бедные, загнанные сюда создания в норковых манто и галстуках с массивными золотыми булавками, осознали, сколь непрочная и хрупкая защита наше тело: слишком поздно, слишком поздно. Воздух сгустился от страха. О, Боже, прости нас. Мы взвились в небо, вопреки воле Создателя. Нечего сомневаться, что подобно Икару, переоценив свои силы, мы вспыхнем и сгорим, — пылающие обломки разлетятся по сторонам и исчезнут в пронзительной голубизне. И поделом нам.

Дэнди смотрел в окно. Я смотрела на очертание его головы и шеи, на мускулы под кожей, и сердце мое перевернулось от желания. Что это было, доктор Грегори? Бегство от страха? Люди всегда влюбляются друг в друга во время сверхзвуковых полетов? Нет, не думаю. Когда по пути из Австралии в мотор нашего реактивного самолета попала чайка, я оказалась в чужой постели, отдала свое тело, но не сердце. И с тех пор много раз оказывалась в чужой постели. Но теперь, глядя, как перекатываются мускулы под золотистой кожей Дэнди, я знала, что этому конец, и, если я останусь жива, все будет по-иному.

Дэнди обернулся и посмотрел на меня. Казалось, он ждал меня увидеть. Он не улыбнулся мне, и я не улыбнулась ему. По-моему, он даже чуть нахмурился. Удивительное дело. Скорость, с которой мы взмывали вверх, служила достаточным основанием для того, чтобы обменяться взглядом, чтобы подбодрить друг друга, да и просто признать, что происходит действительно нечто из ряда вон. Но мы смотрели друг на друга не просто как попутчики, а как мужчина и женщина, как возлюбленные. У него глаза карие. Мои, как вы, возможно, заметили — голубые. Вы заметили?

Когда вы влюблены, вы совсем по-другому глядите на людей. Вам больше не надо ни с кем соперничать, вы больше не думаете, что любовь другого человека зависит от того, насколько удачен ваш макияж. Вас не волнует то, что у вас маленькая грудь или жирные волосы, вы не осуждаете остальных женщин, вы перестаете говорить: почему эта не садится на диету, а та не моется почаще. Вы знаете, что все это мелочи, что любовь поражает вас независимо от них, и что одни женщины счастливы в любви, а другие — нет.

Везет в картах, не везет в любви.

Мы играли в карты, Дэнди и я: колоду нам предложила сине-бело-красная стюардесса. Она без конца предлагала нам сувениры из настоящей кожи или замши, или настоящего золота, подавала еду на подносах из настоящего дерева, где стоял столовый прибор из настоящего серебра; и бифштекс был вполне настоящий, и мы запивали его настоящим бордо; мы неслись как безумные по воздуху, а земля, изгибаясь, мчалась назад. О, мы были вполне настоящие. Я выиграла в карты, он проиграл.

Любовь! Дэнди взял меня за руку. Он знал, что я это позволю, что не отберу ее. Он держал мою руку так, словно хотел изучить, а мне его прикосновение было давно знакомо. Клянусь вам, будь мы в другом месте и не будь пристегнуты ремнями, не работай моторы, не ползи стрелка манометра в кабине пилота вверх, мы тут же упали б в объятия друг друга и занялись любовью, просто для того, чтобы узнать, так ли приятно коснуться друг друга внутри, как снаружи. Ведь произошла самая невероятная вещь: благодаря случаю — нет, влюбленные не верят в случай, они верят в судьбу: сама судьба предопределила, чтобы мужчина и женщина, некогда составлявшие неразрывное целое, а затем разделенные и разлученные неким гневным божеством, снова встретились и теперь должны по праву и справедливости воссоздать единое существо. Немедленно.

Любящие чувствуют, что, вновь их соединив, это божество испросило и заслужило Прощение за их начальную разлуку.

Вероятно, мы разговаривали. Конечно, мы разговаривали. Я знала, кто он. Я хотела знать о нем все. Он обо мне знать не хотел вовсе. Влюбленная женщина хочет обладать прошлым своего партнера, чтобы лучше защитить его от прежних страданий — для нее ясно, что без нее он должен был страдать. Влюбленный мужчина предпочитает, чтобы жизнь его партнерши начиналась в день их первой встречи. Во всяком случае, таков мой опыт.

Не забывайте, самые разные мужчины говорили, что любят меня, вовсе этого не думая. Разумеется, в разгар любовной игры это легко говорится, так же легко прощается и забывается. В других случаях слова эти являются актом агрессии. Они требуют благодарности. Ах! Он, дивный он, любит ничтожную меня. О, благодарю тебя. Да, я тоже тебя люблю. Тебе налить? Когда мужчина говорит, что он меня любит, я знаю, он ждет, что меня охватит трепет, я приду в экстаз от того, что его «эго» слилось с моим, но любовью обычно там и не пахнет. Он прочел книгу, другую, или увидел сон, другой, где я выступала в главной роли, и использовал слово, не то слово, чтобы выразить жажду взаимности, довольно мучительную, которую чувствует наше «я», когда, любя на самом деле одного себя, прилепится к кому-то другому. Сойдет любой другой. Я не это понимаю под любовью. Доктор Грегори, ваш карандаш постукивает, вы что-то записываете. Значит ли это, что я безумна? Значит ли это, что я неподходящая мать для Джейсона? Потому что я любила, знала любовь, была когда-то способна любить? Поверьте, все это осталось в прошлом.

У детей любовников нет родителей? Я знаю. Мой сын сирота. Бедный Джейсон.

— Простите, я сейчас перестану плакать. Потерпите.

Мы с Дэнди сошли с самолета. «Конкорд» приземлился, как огромная хищная птица. Легко сел на асфальт. От него исходил толчками оглушительный треск, он изрыгал огромные клубы черного дыма, но и то, и то оставалось позади, для других; так хорошенькая, балованная девушка сбрасывает на пол пропахшие потом спортивные штаны, чтобы горничная их подобрала. Собралась толпа; щелкали фотоаппараты, произносились речи. Дэнди крепко держал меня под руку на глазах у всего света.

Я увидела, что к нам приближается с дружелюбным, радушным видом какой-то американец с красным лицом. Он улыбался. Я могу поклясться, что под мышкой у него была Библия, но Дэнди сказал, что мне это причудилось под воздействием полета, страха и любви. Это был Гарри Максуэйн, политик, друг Дэнди, и, хотя он высоко почитал Библию, как поэтический памятник, и часто приводил оттуда цитаты, с собой он ее не носил.