«Она безнравственна! — сказала Дженифер. — Безнравственна!»

«Она ненормальна, — сказала в ответ Хоуп. — Это пройдет, когда родится ребенок. Разве можно иметь такой вид — ведь она вот-вот лопнет — и оставаться вполне нормальной. Будем надеяться, это временно.

И Хоуп махнула рукой с идеальными пунцовыми ногтями куда-то в сторону Хилари, не пожелавшей носить широкую блузу, которая прикрыла бы ее диковинную фигуру — казалось, на ней нет ни жиринки, и младенец лежит у нее в животе, свернувшись калачиком, под самой туго натянутой кожей.

Когда ребенок родился, легко выскочив на свет, оказалось, что это действительно мальчик, и Хилари горячо полюбила его, а крошка Люси заботилась о нем и удовлетворяла все младенческие потребности маленького мужчины. И подруги Хилари действительно смотрели на него с презрением, а ее любовницы ворчали, что она уделяет ему слишком много внимания по ночам, поэтому Хилари вообще разошлась с ними, после чего ей пришлось примириться со снисходительным прощением Дженифер и «что мы говорили» всей Уинкастер-роу.

Время от времени отец нового младенца появляется потихоньку у нее и даже качает его на колене. И водит Люси гулять.

— Я вам не мокрая курица, — говорит он. — Я — не из тех «котов», что ходят на задних лапках перед феминистками и получают удовольствие, когда их разносят в пух и прах, и присматривают за ребятишками во время женских конференций за улыбку и пинок. Просто мне жаль бедного мальца.

Хилари не могла усидеть на месте от злости. Смуглая шатенка с карими глазами, яркая, красивая, она старается жить согласно своим принципам. Даже Дженифер это признает.

«Мир так устроен, — сказала Дженифер, удивив всех нас, — что поступать, как надо, почти невозможно. Хилари по крайней мере старается…»

Дженифер отдает Хилари платьица и носочки для Люси, но Хилари относит их на благотворительную распродажу, а Люси продолжает носить брючки из саржи. Люси мечтает о платьях и куклах, но, возможно, лишь потому, что их ей не позволено иметь.

У меня тоже был ребенок; ни мальчик, ни девочка. Он родился без половых органов и умер через пять минут после рождения. И очень хорошо. Удивительно, чего только не рожают женщины: мутантов неизвестной расы, нежизнеспособных. Попробуй, сохрани при этом чувство собственного достоинства. Жизненной цели. Я попросила врача не говорить Лоренсу, в чем дело с новорожденным. (Можно ли вообще называть это, этого моего ребенка, новорожденным?) Как я могла сказать Лоренсу: вот какое изделие мы, ты и я, смастерили вдвоем. Брак! Мы свели друг друга на нет. Я одна несу бремя того, что знаю. Родился мертвым, сказала я, и Лоренс не задал мне больше никаких вопросов, ни «почему», ни «по какой причине?», а ведь он журналист, ведущий расследования. Разумеется, он отсутствовал во время родов.

Куда легче обнаружить и осудить то, что происходит в другой стране, в каком-нибудь далеком уголке, чем то, что случается в собственном доме, в своем собственном сердце.

Я рассказала про все Изабел. «Тебя это не возмущает? — спросила она. — Я бы возмутилась, если бы судьба выбрала меня из миллионов женщин, чтобы нанести мне такой удар».

Я сказала ей, что мое возмущение иссякло. Но, возможно, это не так. Быть может, выжгла мне глаза огненная ярость. А быть может, судьба раздобрилась по отношению ко мне и сдала мне козырную карту. Ведь моя беспомощность пригвоздила ко мне моего «мотылька» Лоренса, в этом нет сомнения; он потрепыхался немного, пьяный, небритый, пороптал в баре на свой удел, но теперь лежит спокойно, держа меня в объятиях, наконец-то заботливый, внимательный и милый, боясь сделать неосторожное движение, чтобы не поранить меня как-нибудь еще.

Вряд ли можно ждать, что слепая женщина родит ребенка. Некоторые так делают, но этого от них не ждут. Так или иначе, скоро я буду достаточно старой, это меня спасет.

Ж-ж-ж! Все мы на Уинкастер-роу очень занятые люди. Пчелы перестают трудиться хотя бы ночью, когда холод сковывает им крылья, и вес нектара, который они ни за что не уронят на землю, нередко наносит им поражение. Они летят в улей… если могут, а если нет — умирают, без жалобы, выполняя свой долг. Пчела могла бы, как бабочка, день-деньской восхвалять Творца, танцевать под солнцем, радуясь Всевышнему, но нет, она предпочитает трудиться. Правда, пчелам очень нравятся наши фуксии.

На Уинкастер-роу не перестают трудиться и с наступлением темноты. В конце сада безмолвно, мрачно свешивает ветви огромный куст фуксий. Я помню его с моих зрячих дней. Свет из окон — иногда он горел всю ночь — очерчивал его силуэт; он походил тогда на нависшую штормовую тучу, усеянную капельками крови.

Архитектор Оливер иногда работает до двух-трех часов. Он проектирует дом для инвалидов; работает он даром. Анна, его жена, предпочла бы, чтобы он работал за деньги и уделял больше внимания ей и детям, но она редко говорит об этом.

— Черт возьми, — сердито восклицает Хоуп, — если бы все занимались своими собственными делами и забыли о всем остальном мире, он был бы куда лучше.

Любовники Хоуп приносят ей шоколад и цветы в надежде, что у нее возникнут к ним более пылкие — или нежные — чувства. Они поражают ее. Что им нужно? Секс? Это она понимает и готова предоставить им себя, но нет, они хотят получить саму ее сущность, ее душу, а не только тело. Хоуп пишет статью о Фукидиде; никто ей не заплатит за это, объясняет она. Статья будет напечатана в малоизвестном журнале и забыта. Но это интересно, о таких вещах надо писать. Хоуп читает курс греческой поэзии в колледже Бирбека пожилым студентам. Они учатся ради знаний, а не ради карьеры. Одной ученице больше восьмидесяти.

Ж-ж-ж. Наступает рассвет. Я знаю это потому, что слышу пчел.

Однажды Хоуп застряла на полпути, забираясь на дуб в общественном саду. Она пыталась снять с ветви котенка. Хоуп рыдала, котенок орал; приехала пожарная машина. Алкоголик Айвор безнадежно влюбился в Хоуп по крайней мере на месяц, и его жена неистово пекла хлеб в надежде, что он оценит по достоинству ее хозяйственные заслуги — как, сказать по правде, всегда раньше и было; но с каких пор любовь служит наградой за заслуги. Те, кто не заслужил ее, получают. Те, кому она больше всех нужна, если и получают, то редко. Ибо, кто имеет, как заметил некогда Иисус, к изумлению и ужасу окружающих, тому дано будет и приумножится, а кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет[1].

И Хоуп же впустила в дом номер 3 людей, которые назвались электриками. Они подъехали как-то раз в шесть часов утра в фургоне лондонского электроуправления, когда Хомер, Изабел и Джейсон гостили у друзей в Уэлсе, и пробыли в доме целый час, приводя в порядок, как они сказали, неисправную проводку.

Хоуп рано вышла из дома, чтобы поискать бездомного котенка — ей показалось, что она слышит жалобное мяуканье. Она вскарабкалась по водосточной трубе, перебралась на балкон, влезла в окно и, спустившись в холл мимо стенных часов и наваленных грудой пальто и велосипедов, открыла им дверь, не успели они, так сказать, и глазом моргнуть.

— Спасибо, мисс, — сказали «электрики» с восхищением. У Хоуп красивые ноги, и, когда она скакала, подобно газели с одного выступа на фасаде на другой, они представали в самом лучшем свете. Хоуп всегда открывала двери соседям, если они забывали или теряли ключи.

— Не о чем говорить, — сказала она.

Без сомнения, им было бы проще проникнуть внутрь, если бы она не встала в такую рань, чтобы поискать котенка.

После того, как «электрики» покинули дом, те, кто хотел и когда хотел, могли услышать все, что там происходит. Команда Айвела установила подслушивающие устройства.

Два дня Хомер не упоминал о том, что Джейсона надо показать врачу. Изабел тревожила работа, тревожила жизнь. Она наблюдала за Джейсоном, стараясь уловить признаки отклонений. Если пристально наблюдать за любым ребенком, потеряв в него веру, он может показаться психически неуравновешенным и злобным. Наивность будет выглядеть намеренной, обаяние — сознательно пущенным в ход, шумное, внезапное выражение чувств — завуалированной атакой. Изабел все это знала и успокаивала себя. Джейсон — шестилетний мальчик, который ведет себя так, как и положено шестилетке, он ни палач ее, ни жертва.