— Достаточно, — сказал Максуэйн. Дэнди побагровел и покрылся потом. Максуэйна беспокоило его кровяное давление; их кандидат все время был на грани гипертонии; хотя нормальная половая активность помогала ему держаться в форме, половая активность в сочетании с душевными переживаниями только ухудшала положение. Сердце Дэнди билось слишком сильно, кровь слишком быстро мчалась по жилам, артерии сопротивлялись; внутренние баталии, жестокая война между его стремлением к победам и жаждой мира — и то, и другое имело союзников в его организме — грозили ему гибелью. Максуэйну было очень трудно решить, на чем остановить свой выбор — на том, что Дэнди должен знать, или на том, что он предпочел бы не знать. Было бы легче, если бы Дэнди вообще не участвовал в принятии решения, но для этого время еще не пришло. И гипертония не была достаточно серьезной, чтобы представлять физическую угрозу здоровью, разве что политическую, если о ней пойдут толки. Гарри постарался скрыть остроту проблемы даже от Пита и Джо.

— Достаточно, — повторил Максуэйн, но никто не передал киномеханику, чтобы он остановил проектор. Тени на экране зачаровывали, гипнотизировали. Элфик отдохнул, снова начал.

— Зачем вы мне это показываете? — потребовал Дэнди. — Какой в этом толк? Это вторжение в основное гражданское право человека: право на добропорядочную личную жизнь.

— Сэр, — сказал Пит, — а) ни один из них не является гражданином Америки и б) она ведет вовсе не добропорядочную жизнь. Мы видели сегодня убедительный тому пример на этом экране.

— Полагаю, она ведет такую же жизнь, как большинство из нас, — сказал Дэнди.

— Но не такую, как большинство американских матерей и дочерей, сэр, которые возложили на вас свои упования, — сказал Пит.

Максуэйн покачал головой, и Пит умолк.

Изабел была уже сверху Элфика, шея вытянута, голова откинута назад. Дэнди прекрасно понимал, чего хочет его команда. Они хотели изгнать ее из его сердца так же, как изгнали ее из его ума. Он расстался с ней ради будущего — картинка, в которую она не вписывалась. А теперь он должен расстаться с памятью о ней, а вместе с тем и с верой в то, что любовь и власть, мужчина и женщина, земля и огонь могут гармонировать, слиться между собой. Он должен извлечь Пиппу Ди из той формы, в которой она была отлита — блестящий, с иголочки новый суррогат, плод человеческих рук, — смахнуть с нее пыль и быть довольным. Глядя сейчас на Изабел, нет никаких оснований думать, что когда-то он был для нее средоточием жизни, а она — для него.

— Все равно, — сказал Дэнди, не обращаясь ни к кому в отдельности, — она сохранила ребенка. Она не уничтожила его.

— Она сохранила его, чтобы удержать мужчину, — сказал Джо, — только это ей и было нужно, да простит ее за это Дева Мария.

— К тому же она бросает ребенка на соседей, — сказал Пит. — Я не думал, что она опустится так низко.

Дэнди тяжело вздохнул. Чтобы Супермен и Лоис, парившие в космическом пространстве под музыку сфер, пришли к такому концу!

— Делайте, что хотите, — сказал Дэнди. — Делайте, что велит вам долг.

— Бог даст, — сказал Максуэйн после того, как Дэнди ушел, — нам не придется прибегать к крайним мерам, но мы должны иметь на это право, если такая необходимость возникнет.

— Абсолютно с вами согласен, — сказал Пит.

Дэнди зашел в комнату киномеханика и принялся болтать с его подружкой, у которой кружилась голова от желания, того настоятельного желания, какое автоматически вызывают порнографические картинки, и которое ее дружок, во всяком случае, более к ним привычный, не мог — то ли по занятости, то ли из гордости — удовлетворить.

Дэнди отвел ее в дамскую уборную и забаррикадировал дверь, заклинив ручку при помощи стула, обитого золотистой парчой. Девица не возражала и сбросила платье с полным энтузиазмом. Ее дружок тоже не выразил протеста; в конце концов, это был сам кандидат в президенты, ему, всего лишь киномеханику, тоже была оказана честь — так сказать, через доверенное лицо. Дэнди положил ее на золотистый нейлоновый ковер среди сверкающих зеркальных стен и наконец подавил призрак Изабел. Секс великолепен, девушки — грандиозны, забвение — желанно. Он стирал Изабел из памяти, как нервная машинистка стирает ошибку: раз за разом, еще и еще, когда уже в этом отпала нужда и ошибка была давно забыта; он предоставил ее своей судьбе.

— Да, это проблема, — сказал Пит Джо, когда они в растерянности поджидали под дверью, а члены Комитета, многие старше их по возрасту и положению, без всякой на то необходимости ходили взад и вперед по коридору. Некоторые посмеивались или улыбались. Поразительно, как быстро распространяются слухи.

— Еще и какая! — сказал Джо Питу.

Хлюп-хлюп. Раньше, до того, как я ослепла, я тоже хлюпала носом, наревевшись из-за какой-нибудь пустячной обиды, нанесенной мне Лоренсом, и ходила из конца в конец по Уинкастер-роу, с красными глазами, преисполненная жалости к самой себе, спрашивая совета, требуя сочувствия и помощи моих соседей, словно имела на это право.

— Лучше бы ты этого не делала, — обычно говорил Лоренс, когда мир и дружба были восстановлены. — Моя мать никогда так не поступала. Она все держала при себе. У нее была своя гордость. Она оставалась предана мужу, как бы он ни поступал.

— Она умерла от рака. Он разъел ее, пошел внутрь, раз она ничего не выпускала наружу.

— Нет абсолютно никаких доказательств того, что между раком и благоразумием существует какая-нибудь связь, — сказал он надменно, но по мне эта гипотеза была ничуть не хуже других.

Странно, но теперь, когда я ослепла, я больше не выставляю свою жизнь напоказ друзьям и соседям. Напротив, они выставляют свою жизнь передо мной. Я заняла более высокое положение, а возможно, дело в том, что они не могут мне помочь, а — я им могу — могу пронзить мрак отчаяния лучом света. Я не вижу их пылающих щек, и опухших глаз, и хлюпающих носов. Зато я слышу их голоса — потоки звуков, пронизывающих всю ткань нашей жизни на Уинкастер-роу, проникающих сквозь кусты фуксий, захлестывающих ограду нашего сада одновременно со смехом и нежными словами.

О, пожалейте меня, помогите мне, позаботьтесь обо мне. Я всего лишь дитя, я не могу жить в одиночестве! Никто меня не понимает. Все плохо ко мне относятся. Особенно он, особенно она, кого я считал (считала) совершенством, лучшим в мире, единственным (единственной), кому можно верить. Теперь я вижу, что он сделал, послушайте только, что она говорит. Разве это можно простить? Как можно ждать, что я буду жить в такой атмосфере, когда меня так здесь оскорбляют?

Представляешь, он разорвал наши свадебные фотографии! Представляешь, у нее есть любовник! Она настраивает против меня детей! Он их подкупает, на самом деле он вовсе их не любит! А мы так мечтали о нашей будущей жизни, нашей с ним (с ней) вдвоем, у нас все должно было быть совсем иначе.

Да, и у меня тоже. Хлюп, хлюп, в темноте, где никто до меня не доберется, даже Лоренс; я так глубоко погрузилась в себя, что ему меня не достичь.

Хлюп, хлюп. У Оливера насморк. Его чиханье доносится до меня еще раньше, чем шаги. Оливер — архитектор из 13-го номера. Его жена, Анна, забирает детей на уик-энд. Он заботится о них в будние дни. Она отсутствует временно, во всяком случае, так она говорит. Анна влюбилась; ей нужно время, чтобы это чувство исчерпало себя в постели любовника, пока Оливер варит мальчикам на завтрак кашу и выуживает грязные носки у них из-под кровати, а школьные галстуки из-за чемоданов. Он же платит за их образование — Анна требует, чтобы им были предоставлены наилучшие условия, ведь их домашний очаг лежит в руинах.

— А почему бы ему и не заботиться о них? — говорит Хилари. — Они в той же мере его дети, как и ее. Если он не собирался о них заботиться, нечего было их и заводить.

У Оливера всегда насморк. Слезы у него текут из носа, а не из глаз. Он любит свою жену, которая спрашивает себя, любит ли она его, из чего следует, что она его не любит, а потому Оливер без конца чихает, сморкается и вытирает глаза. Хлюп, хлюп.