Кадан испустил рваный вздох и плотнее зарылся носом в меховой плащ, пахнущий свежеубитым зверем и дубленой шкурой.

— Льеф… — прошептал он.

Льеф стоял, вдыхая запах его волос — изменившийся, потерявший свою прелесть, но все равно родной. И чувствовал, как напряженный член Кадана упирается ему в бедро.

Он не мог поверить в то, что Кадан тоже хочет его — но иначе быть не могло.

"Все это не вовремя", — подумал он.

Не выпуская Кадана из объятий, Льеф огляделся по сторонам. Кругом не было людей, но еще не стемнело, и вдалеке уже звучал первый тоскливый женский напев.

Льеф осторожно погладил Кадана по спутавшимся волосам.

Тот помешкал в нерешительности, а затем опустил руки на плечи северянину и тоже обнял его.

Они долго стояли так, не глядя друг другу в глаза, и, если и думая, то только о тепле, окутавшем их плащом.

Льеф не смог оставить Кадана при себе — но кое-что он все-таки смог отстоять.

Всех трелей в доме Хальрода, как и в любой северной усадьбе, коротко стригли — потому что длинные струящиеся волосы отличали благородных людей от рабов.

Вскоре после того, как Кадан попал в общий барак, постричь было приказано и его. Льеф ждал этой минуты. Он не мог представить Кадана лишившимся его роскошных, огненно-рыжих волос. И стоило цирюльнику приблизиться к галлу, Льеф пригрозил ему мечом.

— Есть закон, — попытался возразить щуплый старичок с инструментом для стрижки овец в руках.

— Есть закон, и по закону это мой трель. Я хочу видеть его таким, как сейчас.

Поспорив немного, цирюльник сдался. И в каждую встречу Льеф продолжал любоваться огненными волосами своего раба. Не укрылась эта вольность и от взглядов других.

Кадан продолжал приходить на берег каждый вечер — и каждый вечер находил Льефа там.

Если поначалу северянин был единственным добрым человеком, и кроме него никто здесь, на чужой земле, не думал о нем, то теперь их встречи значили для Кадана все больше. В тусклой серости осенних дней только они становились тем, чего стоило бы ждать.

Льеф по-прежнему наблюдал за галлом, когда не имел собственных дел. И хотя его жизнь была немного разнообразней, он тоже каждый день ждал наступления вечера, а садясь за стол, каждый раз выискал глазами Кадана за столом для рабов.

Тот неизменно смотрел на него, и хотя они совсем не говорили днем, между ними протянулась невесомая нить, которая, казалось, каждому позволяла в любую минуту знать, где находится и что делает другой.

Кадан в первые недели был мрачен. Когда Льеф прижимал его к себе, он дрожал, и не раз еще слезы наворачивались на его глаза.

— Ты, наверное, считаешь меня слабым? — спросил Кадан однажды вечером, когда в очередной раз с трудом удержался от слез.

Они сидели на берегу реки, расстелив на земле меховой плащ Льефа, и Льеф разглядывал руки Кадана, покрывшиеся мозолистыми наростами. Теперь ему еще больше хотелось их целовать — и хотелось вернуть время вспять, чтобы снова увидеть Кадана таким, как в ночь битвы на британских берегах.

— Так и есть, — сказал Льеф и прижал к щеке загрубевшую ладонь.

Кадан отвел взгляд.

— Ты проиграл, и значит — ты слаб, — пояснил он.

— Тогда зачем я тебе?

Льеф не знал. Его тяга к Кадану была глупой, и он не мог объяснить ее даже себе.

— Ты слаб как мужчина, — после долгой паузы сказал он, — но я не вижу в тебе мужчины. Ты… что-то еще.

Кадан сглотнул. К тому времени он уже знал, что значат столь любимые местными уничижительные слова "женоподобный галл". Лишь три ругательства в земле викингов считались столь оскорбительными, чтобы за них причиталась смерть: назвать мужчину кобылой или женой, сказать мужчине, что его использовали как женщину, и обвинить его в том, что он, как женщина, родил дитя.

Галл этой странной обидчивости не понимал. В его земле учитель часто брал ученика, а юноша, желавший покровительства мужчины, мог предложить ему себя.

— Если ты хотел обидеть меня, то не смог.

— Я не хочу тебя обидеть. Ты задал вопрос — я ответил на него.

Льеф притянул Кадана к себе, и тот не стал противиться — только чуть повернул голову, удобнее устраивая ее у северянина на плече.

— Я все время вспоминаю дом… — сказал он.

Льеф не ответил, и Кадан, который никогда в жизни не молчал так долго, как в эти несколько недель после гибели семьи, продолжал:

— Мне все время снится та ночь.

— Вы первые напали на нас, — перебил его Льеф. Ему становилось неуютно при мысли, что Кадан, всегда такой тихий и мягкий, возможно, до сих пор видит в нем врага.

— Мы боялись, — Кадан попытался сесть и заглянуть ему в глаза, но Льеф удержал его.

— Не дело для воинов — страх.

Кадан молчал и шумно дышал. Льеф тоже. Он понял, что на сей раз галл обиделся, но не видел за собой вины.

— Вы бы все равно убили нас, — упрямо продолжил Кадан, — вы всегда делаете так.

— Мы просто забрали бы виноград.

— Наш виноград. Мы растили его.

Льеф закатил глаза и теперь сам сел так, чтобы можно было посмотреть на галла.

— Если бы на наш корабль напали, я бы тоже должен был винить тех, кто пытался отобрать нашу добычу?

— Да… — Кадан смотрел на него широко раскрытыми глазами и не верил своим ушам.

— Нет. Я бы убил их и забрал их добро.

— А если бы они победили тебя?

— Тогда бы умер я.

Кадан открыл рот и снова закрыл.

— Я бы не хотел, чтобы тебя убили, — сказал он.

Льеф вздрогнул.

— И твой отец, думаю, тоже бы не хотел.

— Моему отцу все равно.

— Кому-то же не все равно?

Льеф повел плечом. Ему становилось неуютно под взглядом этих светлых, но каких-то неправильных, не по-северному холодных глаз.

Он стиснул зубы.

— Всем все равно, — упрямо процедил Льеф. Отвернулся и, схватив с земли первый попавшийся камешек, швырнул в реку.

— Мне — нет.

Кадан снова приник к его плечу и обнял Льефа за руку. Он смотрел, как неторопливо колышется водная гладь.

— Почему?

Теперь уже Кадан повел плечом.

— Не знаю, — сказал он, — ты добр ко мне. И мне… мне радостно, только когда мы сидим здесь с тобой. У меня больше никого нет.

— И все?

Кадан молчал. А Льефу вдруг стало неприятно от мысли, что это в самом деле все.

— Я отправлюсь в Валгаллу, — сказал он, — нет ничего страшного в том, чтобы пересечь порог.

Фигура брата, скорчившаяся и изуродованная, снова встала у Кадана перед глазами, но он отогнал видение и произнес:

— Но я не отправлюсь туда с тобой?

— Нет.

Льеф замолк, впервые в жизни задумавшись о том, что здесь, на земле, в самом деле есть то, что он хотел бы, но не сможет забрать в мир богов.

— Там валькирии будут подносить мне вино, — упрямо сказал он.

— Что ж… Пусть будут веселы с тобой.

Кадан отпустил руку Льефа и встал.

Льеф в недоумении смотрел на него, но останавливать не стал.

Кадан поднялся на холм и ушел.

Внутри дома постоянно царил полумрак. Тусклый свет, лившийся из слуховых окон под самым потолком, едва развеивал тьму. И только под вечер разрешалось зажигать масляные лампы.

Поэтому целый день — который зимой был не так уж долог — Льеф проводил на улице. По большей части ловил рыбу вместе с младшими братьями. Отец всегда в таких случаях не знал, куда его послать, потому что со старшими Льеф ладил плохо. С детских лет те задирали его, ни одного случая не упуская, чтобы напомнить Льефу о том, кто его мать.

Мать же, воспитанная рабыня, дочь италийки, которую еще дед Льефа привез из южного похода много лет назад, сама умерла при родах. И хотя Льеф никогда не знал ее, насмешек над ней или над своими черными волосами не терпел.

С младшими братьями отношения тоже складывались нелегко.

Льеф по праву старшинства имел над ними власть. И если отец посылал их вместе на охоту, на рыбную ловлю или в поход — все должны были подчиняться ему. Льеф прокладывал путь, выбирал дичь и говорил, когда возвращаться домой.