Рабыни мололи муку и пекли хлеб, пока хозяйка с дочерьми вышивали в отдельной избе.

В каждом доме треллей держали не больше и не меньше, чем требовалось для обработки полей и других нелюбимых свободными дел.

Одни ловили сельдь, другие охотились, некоторые вырубали лес, обрабатывали землю.

Вершиной успеха для трелля было стать надсмотрщиком или помощником хозяйки. Но соответствующим было и отношение к нему со стороны других рабов.

Любой в усадьбе: хозяин, его дети или жена, могли наказать трелля, избить или убить. Если перед кем они и держали ответ, то только перед отцом, как если бы сломали стул или стол, потому что треллей не защищал закон. Если же трелля убивал или избивал кто-то из другой семьи, то должен был лишь возместить ущерб, расплатившись другим рабом.

Рабов дарили, ими расплачивались за долги.

Если хозяин разрешал треллю жениться, то тот не имел власти ни мужа, ни отца. Его семья не принадлежала ему, и сам он становился не мужем, но наложником — тем кто живет с наложницей.

Трелля могли выкупить родные — но не он сам, потому что все, что было у него, не принадлежало ему. Трелль не мог выступать свидетелем на тинге, не имел права носить оружие, и ни один закон не охранял его — жизнь его не стоила ничего. За проступки трелля отвечал господин: он выплачивал за раба виру, и он наказывал его. Если же хозяин отказывался платить за совершенное треллем, то просто выдавал его для казни.

Само слово "трелль" считалось одним из худших оскорблений, а смерть от руки трелля — самой позорной.

Не раз Кадан слышал: "Душа раба уже видна при первом взгляде на его лицо". Сама жизнь, которая была уготована ему: полное бесправие и бесконечные унижения со временем разрушали душу любого, попавшего в тиски такой судьбы, так что истина, которую внушали рабу, превращалась в правду. Трусость, вероломство, леность селились в нем.

"Когда королю Гуннару принесли сердце раба Гьялле, он сразу увидел, что это сердце труса — так оно дрожало от страха", — говаривали свободные.

Кадан заметил, что в доме эрла многие изделия из дерева покрывала искусная резьба: посуду, двери, стены и мебель. Большинство этих вещей красили в какой-нибудь яркий цвет — белый, красный, зеленый, черный или коричневый.

Оружие и ювелирные изделия тоже покрывали орнаменты, будто сотни металлических ниточек перевивались между собой. Но орнаменты эти отличались от тех, которые он знал и к которым привык.

Галльские узоры напоминали хитросплетения растений, веток в густом лесу. У северян все изделия скалились клыками хищников и огрызались звериными когтями. Особенно ценились кинжалы и кубки, изображавшие драконов. Но разглядеть сами фигуры было нелегко — некоторые вещи так плотно покрывала резьба и орнаменты, что рассмотреть отдельные детали было совершенно невозможно.

Как-то, когда они с Льефом сидели на берегу реки, Кадану на глаза попалась ладанка у северянина на груди — она виднелась в проеме рубахи, так что кожаный шнурок пересекал ключицу, а нижний край уже не был виден.

Кадан поднял руку в задумчивости, не зная, можно ли ему взяться за нее. Может ли он вообще дотрагиваться до Льефа, или только тот, как хозяин, может касаться его самого.

Льеф, рассказывавший до этого про поход к Янтарному морю, негромко и как-то хрипло произнес:

— Коснись.

Кадан осторожно провел пальцем по ремешку, вытягивая его, и ладанка легла ему на ладонь.

Льеф тяжело дышал. Близость галла, его прикосновения, один только взгляд его глаз, такой пристальный и выжидающий, пьянили его.

— Это древо жизни, — сказал Льеф все так же хрипло, — Иггдрасиль. Тот, кто владеет им, обретет бессмертие — если не в этой жизни, то в другой. Мне дала его кормилица, потому что… потому что эта моя жизнь началась не очень хорошо.

Кадан опустил взгляд. Ему стало грустно от мысли, что его-то жизнь начиналась очень даже хорошо, но закончится, видимо, ничем.

— Мы называли его Древом Мира, — сказал он, и на глаза в который раз навернулись слезы.

— Кадан, перестань.

Кадан не ответил.

— Когда ты такой, как говорить с тобой?

Кадан закусил губу. Ему стало еще грустней. Он качнул головой и прильнул к груди Льефа. Тот обнял его и долго-долго гладил по волосам, пока оба не забыли, с чего начался разговор.

На соколиную ночь в складчину собрали пир: съехались все гости с окрестных земель.

По длинным сторонам дома стояли впритык друг к другу лавки — так, что казалось, что лавка одна. Та, что шла вдоль южной стены, именовалась почетной. По центру ее высилось кресло, предназначенное для Хальрода. Напротив по северной стене тянулась низшая лавка, называемая северной. И там тоже находилось высокое кресло — "противоположное место" — туда усадили самого знатного из гостей, богатого бонда Нелвина из восточных земель. Оба эти кресла слегка возвышались над сидениями для других гостей, но хозяйское к тому же отделяли от соседей священные "кресловые" столбы — испещренные тончайшей резьбой, они служили местом обитания духов предков и защитников рода. Куда бы ни перебиралась семья, эти столбы забирали с собой. Приблизившись к тем берегам, где они собирались обустроиться, северяне опускали столбы в воду, и там, куда прибивались они, строили новые дома.

Лавки были настолько широки, что гости сидели на них, поджав ноги, положив оружие и щиты за спиной.

Вдоль стен висели гобелены. Столы укрывало расшитое узорами сукно, поверх которого стояли блюда с едой: свежая и сушеная рыба, жареное, вареное и вяленое мясо, масло и сыр. Прислужницы разносили пиво и пряный мед.

Но Льеф не чувствовал ни вкуса меда, ни запахов мяса и сыра. Все время он смотрел на дальний стол, за которым у самого краешка расположился Кадан.

Кадан был плохим рабом — как Льеф и ожидал. Он собирал за день всего несколько снопов, и то с трудом. Охотиться не умел и не знал, как ловить рыбу подо льдом. Льеф боялся, что, такой беспомощный, галл не дотянет до весны, когда Льеф смог бы увезти его с собой на королевский двор.

Друзей среди других рабов галл тоже себе не завел.

Льефу иногда становилось зябко, когда он видел, как кто-то из дворовых мужчин толкает его или что-то ему говорит. Кадан в такие мгновенья вжимал голову в плечи и так, будто бы пытаясь спрятаться, уходил прочь.

Льеф заступался за него, если мог — но он мог не всегда. Слишком много шума вышло бы на дворе, если бы сын хозяина что ни день затевал драки с кем-то из рабов.

Сюда, в глухое поместье на дальней оконечности полуострова, не доходили слухи о том, что галл околдовал его, но внимательный глаз увидел бы это и так.

А Льеф продолжал наблюдать. Он не мог оторвать от галла глаз — когда тот работал, ел… Иногда Льеф наблюдал за ним, даже когда Кадан спал. С тех пор, как он отдал Кадану плащ, Льеф так и не сходил ни разу на охоту, не набрал новых шкур, а только стоял в тени у стен пристройки для рабов и, приникнув к маленькому окошечку, наблюдал. Не будь он столь привычен к капризам погоды и переменам судьбы — и сам бы давно уже слег, но Льеф только стучал одним меховым сапогом о другой и продолжал наблюдать.

Тоска и неутоленное желание становились все сильней.

Теперь не было никаких сомнений — Льеф точно знал, чего хотел. Для него уже не имело значения, мужчина Кадан или нет.

И сейчас, чем больше меда наливали ему в рог, чем больше меда из рога переливалось к нему в живот, тем сильнее становилась уверенность Льефа в том, что он хочет сделать. Пока наконец он не встал и не принялся проталкиваться к столу для рабов.

Остановившись у Кадана за спиной, Льеф легонько коснулся его плеча.

Тот дернулся и испуганно обернулся, но когда увидел Льефа — взгляд его мгновенно потеплел.

Льеф кивнул на дверь. Кадан судорожно кивнул в ответ.

Льеф вышел первым и остановился на крепком уже морозце. Пару минут он стоял, растирая локти, чтобы те не заледенели, а затем Кадан тоже вынырнул из дверей.