Эрик, скрипнув зубами, побрел прочь, а Сигрун присела на корточки и продолжила собирать траву.

— Резеда… — пробормотала она, — что еще… он назвал еще одну траву… ночница, да…

Оглядевшись, Сигрун сорвала с невысокого кустика несколько листков и убрала в висевший на поясе мешочек.

Она подняла глаза на луну и повторила про себя, как и научил ее галл: "Льеф. Да наполнят тебя зимние холода".

Продолжая повторять этот короткий заговор, Сигрун двинулась домой.

Кадан, как обычно, сидел на краешке топчана своего возлюбленного и дремал. Голова его лежала у Льефа на плече, а рука Льефа чуть обнимала его.

Сигрун стало тошно. Ей было тошно каждый раз, когда она видела этих двоих, которые ценой жизни ее любимого получили то, чего никогда уже не будет у нее.

"Льеф. Да наполнит твое сердце зима", — повторила она и, взяв в руки ступку, принялась готовить лечебный отвар.

Дни шли за днями, и за окнами расцветали первые цветы. Деревья шелестели листвой, и любой уже встал бы на ноги, какой бы тяжкой не была болезнь.

Но Льеф продолжал лежать. Кадан видел, что боль возлюбленного становится только сильнее день ото дня, и не знал, как мог бы ему помочь.

Сигрун старательно меняла повязки каждый день и по новой наносила мазь. Мягкие пальцы ее двигались аккуратно, не причиняя вреда — но Кадан видел и то, что толку от них нет.

Он сам исхудал в бесконечном наблюдении за Льефом и с трудом сдерживал слезы, глядя на его осунувшееся лицо.

— Льеф мой… — шептал он и гладил воина, все реже приходившего в себя, по заросшей щеке.

Кадан не мог понять, когда болезнь снова начала одолевать Льефа — ведь в первые дни он шел на поправку, а потом будто перевесила другая чаша весов.

Льеф бесконечно звал Руна и обвинял себя в том, что сгубил его, а Кадан знал, что отчаянье и ненависть порой бывают страшнее клинка.

— Перестань корить себя, мой милый Льеф, — шептал он, — толку нет, если хочешь — пусть буду я во всем виноват.

Но Льеф не слушал его. Он все чаще отказывался пить и есть и как будто бы звал к себе смерть.

Однажды, когда Кадан поднес к его губам плошку с травяным отваром, Льеф взметнул руку, и плошка, кувыркаясь, полетела на пол.

— Не буду, — рявкнул он, внезапно вернув голосу прежнюю силу. — Кадан, дай мне спокойно отойти.

Кадан стиснул зубы.

— Отойти, — медленно произнес он, — и бросить меня?

Льеф молчал.

— Или не ты клялся, что мы вместе отправимся за грань?

Льеф закрыл глаза.

— Прости, — устало сказал он.

Кадан медленно встал и взял плошку с пола.

Он замер, разглядывая уродливый знак, начерченный на дне — руну "Смерть".

— Кадан, он съел?.. — Сигрун, вошедшая в избу, замолкла на полуслове, увидев, что Кадан стоит с плошкой в руках.

Кадан медленно поднял взгляд на нее. Глаза его были непривычно черны.

— Взгляни, — сказал он, и Сигрун не сразу узнала голос галла. Но подошла.

— Что это? — спросила она.

— Ты знаешь. Ты сама научила меня.

Сигрун вгляделась в знак.

— Но кто мог это начертать? — спросила она и перевела взгляд с плошки на Кадана.

— Не знаю, — сказал Кадан, — я никого не знаю здесь, кроме тебя.

— Ты же не думаешь, что я… — обида сменялась злостью в ее глазах, — ну, это уж слишком, трелль. Я пустила вас в дом. Но, видимо, следовало бросить вас умирать.

— Прости, — Кадан отвел взгляд.

— Что здесь произошло? — требовательно спросила Сигрун.

— Он отказывался пить и уронил чашку на пол.

— Ладно, — Сигрун вздохнула, — я принесу еще. А эту разбей. Не нужна мне в доме проклятая вещь.

Кадан все еще в задумчивости опустился на топчан. Через несколько минут Сигрун принесла новую миску, и он благодарно кивнул.

Девушка удалилась, а Кадан приподнял миску, рассматривая дно. Затем опустил и принюхался, пытаясь определить, какие травы входят в состав — все было хорошо. Только после этого он поднес чарку Льефу к губам.

С тех пор он проверял всю еду и однажды, учуяв запах ночевки — растения безвредного, но часто добавлявшегося в магические отвары, вылил содержимое плошки за окно.

Льеф был к тому времени уже настолько вымотан, что не спорил с ним ни о чем. Кадан никак не мог понять, идет ли он на поправку или нет. А однажды вечером в дверь постучали — но внутрь вошла не Сигрун. Она бы и не стала стучать. На пороге появился конунг, закутанный в мягкий шерстяной плащ.

Льеф заставил себя открыть глаза, внимательно смотрел на него и молчал. Конунг тоже молчал.

Кадан обшарил комнату глазами — ему было неуютно в перекрестье этих взглядов, и он чувствовал, что кто-то должен начать разговор.

Взгляд его упал на оставленную Сигрун у кровати больного чашу с водой.

— Мы приветствуем тебя, конунг, испей с нами из одной чаши, если пришел с миром.

Кадан взял чашу и с поклоном поднес ее конунгу.

Тот, поколебавшись, сделал глоток. Затем осушил остаток залпом — с дороги у него пересохло горло, — и со стуком поставил чашу обратно на стол.

— Приветствую тебя… — хрипло произнес Льеф, — мой названый отец.

— Ты потерял право называть меня так.

Льеф замолк.

Конунг шагнул вперед.

— Я пришел посмотреть тебе в глаза, убийца Руна.

— Зачем?..

— Я хочу знать, сын рабыни, которого я приютил и который предал мой дом — рад ли ты, что остался жив?

Льеф устало опустил веки.

— Нет, — тихо сказал он.

Но Эрик по-прежнему не находил себе покоя.

— Я вложил в твои руки меч, — сказал он и, взявшись за рукоять меча, лежавшего у топчана Льефа, отбросил его в сторону, — мой кузнец выковал его для тебя.

Льеф молчал. Снова открыв глаза, он просто смотрел на своего палача.

— Я приказал изготовить для тебя доспех, — не находя ответа на свою ярость, Эрик вынужден был повысить голос. Он схватил в руки панцирь Льефа, лежавший тут же рядом, и замер, увидев сквозь сквозную дыру на груди зияющую на подкладке руну. — Колдун, — выдохнул он, поднимая ошарашенный взгляд на Льефа.

Льеф не понимал ничего, а у Кадана вдруг вышибло воздух из легких.

— Это не так, — с трудом выдавил он из себя. — Это не он начертил, это я.

Льеф с неожиданной силой рванул его на себя и зажал рот рукой.

Эрик переводил взгляд с одного на другого.

— Как низок ты, Льеф, сын Хальрода… — он замолк, впервые в жизни не находя слов, — как низок ты… приказав своему треллю использовать против побратима колдовство. Даже так, тайными знаниями, ты не решился сразиться с ним сам.

Льеф молчал, не зная, что сказать.

Эрик хотел было отшвырнуть панцирь прочь, но тут же одумался и прижал его к себе, будто опасаясь, что кто-то попытается вырвать его из его рук. Он попятился назад.

— Эрик, это ложь, — попытался возразить Льеф в последний раз, но Эрик давно уже не слышал его.

— Я соберу тинг, — пробормотал он будто бы в бреду, — будьте вы прокляты, Льеф и его раб, и ведовка Сигрун, что помогала ему. Пусть вечно сердце ваше полнит та боль, что наполнила мое. Жизнь Руна не оплатишь серебром.

Вопреки ожиданиям Кадана, визит Эрика Льефа взбодрил. Он стал меньше спать и хотя выглядел обеспокоенным, казался теперь более здоровым и живым.

Кадан все ждал, когда же Льеф захочет наказать его, и долго ждать не пришлось. Льеф сдерживался до вечера. Всю ночь не спал, а наутро, едва Кадан, лежавший на его плече, открыл глаза — встретился взглядом с холодными голубыми глазами.

— Зачем ты это сделал? — спросил Льеф.

Кадан молчал и испуганно глядел на него.

Льеф поджал губы и прижался к его лбу лбом.

— Зачем ты это сделал, галл… — почти умоляюще прошептал он, но Кадан все еще не отвечал.

— Что теперь будет? — спросил он. — По закону ты должен отдать меня конунгу, чтобы он учинил расправу надо мной.

— А ты будто бы и не боишься этого совсем?

— Нет, не боюсь. Я еще осенью должен был умереть. Я хочу только, чтобы ты выжил, вот и все.