Разгадка ждала Коломейцева прямо в батальоне. Спустя несколько дней, явившись в землянку комбата, он узнал о назначении нового ротного командира. Повидавший всякое и привыкший ко всему относиться спокойно, Витяй на сей раз застыл посреди землянки с открытым ртом. За столом у комбата сидел и смотрел на него с улыбкой капитан Терцев.

Стоял апрель 1945 года. Красная армия подходила к Берлину. За плечами бойцов и командиров 1-го Белорусского фронта остались Польша и уже значительная часть Германии. Танковая бригада, в которой воевал Терцев, успела побывать в составе 8-й и 2-й гвардейских танковых армий, затем в составе 61-й армии. И потом снова во 2-й гвардейской танковой. Они наступали, несли потери. Как и прежде, гибли рядом боевые товарищи. Но уже в самом воздухе витало ощущение близкой победы.

Варшава была освобождена только в январе 1945 года. Город лежал в руинах. Терцев – к тому времени получивший звание майора и уже командовавший танковым батальоном – тогда попытался найти на окраине польской столицы тот особняк, во дворе которого были похоронены Цаплин и Бажанов. Бесполезно. Оставив «тридцатьчетверку» среди развалин, побродил по размолоченным в щебенку улицам. Не за что было даже зацепиться взглядом, чтобы определить свое местонахождение. Майор вздохнул, оглядел пустынный лунный пейзаж, чуть припорошенный тонким снежным покрывалом, и побрел обратно к машине…

Пехотная рота месила снег, наверное, целый день с самого утра. Личный состав выглядел неважно. Потрепанные телогрейки, рваные шинели без погон. Терцев машинально обратил внимание, что на шапках проходивших мимо бойцов не было даже звездочек.

«Штрафники, что ли?» – промелькнула у майора мысль.

– Колонна, стой! – раздалась громкая команда. – Привал пять минут.

Солдаты повалились прямо на снег там же, где стояли.

– Дайте закурить, гражданин начальник! – окликнули Терцева.

Точно, штрафники, окончательно утвердился в своем предположении Терцев, тем не менее доставая и протягивая портсигар наголо обритому парню со скуластым обветренным лицом.

– А можно две? – последовал вопрос от другого бойца.

Голос показался таким знакомым, что Терцев от неожиданности вздрогнул. Он поднял глаза на второго солдата. В маленьком, не по размеру ватнике, надетом прямо на замызганную нижнюю рубаху, с голыми чуть ли не по локоть торчащими руками перед ним сидел на груде битого кирпича Ветлугин, пристроив винтовку на коленях.

– Твою дивизию… – только и смог выдохнуть Терцев.

Вызванный Терцевым командир роты с погонами старшего лейтенанта подходил неспешно в сопровождении здоровенного старшины. Оба были одеты в добротные полушубки. С кислой физиономией старлей осведомился, кто и зачем его спрашивал. Старшина встал рядом, уперев кулаки в бока.

– Я забираю этого бойца, – кивнул на Ветлугина майор.

– С чего бы это? – еще больше скривился ротный.

– Есть новые обстоятельства по его делу.

– Слышь, танкист, езжай своей дорогой, – сквозь зубы процедил старлей.

– Как стоите перед старшим по званию?! – рассвирепел Терцев и рявкнул во весь голос: – А ну, смирно!

Старшина нехотя опустил руки по швам, чуть подобрал выставленную вперед ногу ротный.

– Боец поедет со мной, – уже снова спокойно, но отчетливо повторил Терцев.

– Ладно, разберись, – махнул рукой старшине командир. И, повернувшись спиной, подал общую команду: – Становись!

Звякая оружием, строилась рота для продолжения марша. А старшина, Терцев и Ветлугин шагали к стоявшей неподалеку «тридцатьчетверке». Последний буквально гипнотизировал взглядом танк. Это не укрылось от Терцева, и майор чуть улыбнулся довольно краешком рта…

И они разобрались. Ветлугина в итоге восстановили в звании и вернули к ним в танковую часть.

Тогда он оправился от последствий ранения только два месяца спустя после того, как территория вокруг хутора, на котором его оставили, была занята советскими войсками. Поздней осенью 1944 года сам явился в комендатуру ближайшего городка. Рассказал, как оказался на польском хуторе. Ему не поверили – сочли за дезертира.

– А в часть запрос делали? – спрашивал его в батальоне уже Коломейцев.

– Куда-то делали, – отзывался сержант. – Пришел ответ: пропал без вести в феврале 1944-го под Ольшаной.

– А мы? – переглянулись офицеры. Терцев сразу по выходе к своим в показаниях подробно описал, где, при каких обстоятельствах и в каком состоянии оставлял раненого сержанта. Пытались навести о нем справки и потом.

Ветлугин чуть поморщился:

– Как сложилось, так сложилось. Кто мог знать, что там с вами. Видать, некогда было разбираться в подробностях. – Махнул рукой и досказал бесцветным тоном: – Соизволил найтись – значит, дезертир. Не расстреляли только потому, что сам пришел.

Дальше был спецлагерь НКВД для проверки выходивших из окружения и разбирательств по таким вот случаям. Допрашивали повторно и опять не поверили. А доказать он ничего не мог. Сильнее всего в этой истории его задели не боевые действия и плен, не перенесенные тяготы и опасности побега, а именно то, что не поверили свои. Впрочем, он об этом долго не рассуждал. Обронил только вскользь, что время такое. Не к кому предъявлять претензии. Иначе с этим можно было зайти чересчур далеко, если разбираться совсем уж предметно в природе событий, случившихся за последние десятилетия. О ком он неизменно отзывался очень тепло, так это о тех польских стариках, в доме которых его оставили Терцев с Епифановым.

– Выходили, как родного сына.

Привлекать их к хлопотам об устройстве своей судьбы Ветлугин отказался. Затаскают по инстанциям, а там мало ли какие у людей от этого могут возникнуть проблемы.

В конце концов, сейчас все опять обернулось счастливым образом. Дел впереди еще предстояло немало…

А потом они пересекли границу рейха. Врезалась в память надпись огромными буквами, закрепленная на щите у обочины дороги: «Вот она, проклятая Германия!»

Казалось, после всего увиденного и пережитого до этого ярость и желание мстить усилятся многократно. Но вместо них сильнее всего отчего-то запомнилось какое-то щемящее и тоскливое чувство от вида убитого немецкого мальчика. Он лежал на булыжной мостовой на углу двух улиц какого-то маленького германского городка с островерхими черепичными крышами домов. Название городка стерлось из памяти. На мальчике была вельветовая курточка, аккуратные брючки и вычищенные ботинки. Ему было лет двенадцать. Видимо, зацепило случайной пулей или осколком. Рядом жался к мертвому хозяину испуганный щенок. Поводок был намотан на руку мальчика, и щенок не мог никуда убежать. Он смотрел, поджав хвост, совершенно обезумевшими глазами на колонны проходящих мимо войск и техники. Терцев поглядел на них из люка проезжавшего танка и отвернулся. Подумалось – как это все неправильно. И тут же вспомнилась история семьи старшего лейтенанта Малеева, которую заживо сожгли вместе с другими односельчанами. Причем доподлинно было установлено еще тогда по горячим следам, что сделали это не каратели из национальных батальонов, славившиеся своей бессмысленной и патологической жестокостью, а именно немцы. Вполне возможно, что у маленького сына Малеева тоже был щенок, с которым он играл и ходил гулять…

«Зачем все это? – мелькнула в голове у Терцева мысль. – И главное – что нужно сделать, чтобы это никогда не повторилось вновь?»

Майор отогнал от себя подобные мысли, хоть это под влиянием момента и оказалось сделать довольно сложно. Просто время для них еще не пришло…

– Вы же культурные люди, из России, – отчитывал их комбриг в самом преддверии Берлинской операции. – Не ведите себя как европейские варвары!

Терцев и Коломейцев стояли перед ним с виноватым видом. Наступили уже по-настоящему весенние, погожие деньки. Танкисты расположились на отдых в усадьбе с большим ухоженным парком. В парке был пруд. А в нем плавали огромные зеркальные карпы. От кого-то поступило предложение глушить рыбу гранатами.