Таймири потом еще долго досадовала на Зюма. Ее жалкая попытка вытянуть из связки хотя бы краешек потертого листа закончилась полным провалом. А всё почему? Потому что Зюм, видите ли, учуял посягательство на чужое добро! Поднял лай, точно по команде. На лай сбежался народ, и Таймири поймали с поличным.

— Эх вы! — осуждающе проговорил Папирус. — Раз уж неймется узнать, что там у меня в связке, меня бы и спросили. Ан нет, всё туда же! За корреспонденцией моей охотятся.

— Это что же? Письма? — удивилась Таймири. Она сидела на корточках и с удовольствием легла бы на пол, потому что лежачих не бьют. Нет, сегодня явно не ее день: и перед философом оплошала, и на мелкой краже попалась. А ведь она воровать не хотела. Только глазком взглянуть! Но матросы, ее обступившие, думали совсем иначе.

— Вот именно, письма, — сказал Папирус. — Залежались они, пора отправлять.

— Лучше сожги, больше толку выйдет! — издевательски бросил боцман.

Кто-то хохотнул, смешок передался по цепочке, и матросы разбрелись, посмеиваясь над Папирусом, а заодно и над Таймири.

Ну, надо же было так опростоволоситься! Всего-то навсего почта! Почта… А кто обещал тетушке Арии каждый день писать? Кто говорил, что не забудет?

Таймири почувствовала себя кругом виноватой.

— Вы меня, это… извините, а? — промямлила она. — Нелегкая дернула.

— Да ничего! Я отходчивый, — сказал Папирус и улыбнулся во все свои двадцать четыре зуба. То ли к сладкому он был неравнодушен, то ли часто ввязывался в драки, но некоторых зубов у него недоставало.

— А как вы письма отправляете? — полюбопытствовала Таймири.

— О, это всем секретам секрет! — таинственно отозвался Папирус. — Но если вам интересно, приходите вечером в трюм.

Предложение показалось Таймири странным, но чего не сделаешь, чтобы избавиться от укоров совести!

Остаток дня она уговаривала Минорис пойти с ней. Умасливала, как могла.

— Что, одной боязно? — сдалась, наконец, та. — Ладно, была не была! Только учти: в трюмах водятся крысы, — замогильным шепотом прибавила она.

Письмо, набросанное в пустыне, затерялось где-то среди вещей. Поэтому Таймири на скорую руку нацарапала новое, дважды перечитала и с удовлетворенным видом запихнула в карман.

В трюм они долго спускались по скрипучим, отсыревшим ступенькам. Внизу уже поджидал Папирус.

— Ну, и мрачно же тут, — заметила Минорис. — Керосиновой лампы не найдется?

— Даже и не думайте! — испугался тот. — Если капитан догадается, что мы затеваем, головомойку устроит будь здоров!

— А что мы, собственно, затеваем? — небрежно поинтересовалась Таймири.

— Отправку писем, что же еще?!

— В таком случае, держите. Вот моё.

Папирус с сочувствием поглядел на протянутое ему скомканное письмецо, вздохнул и полез за ножницами.

— О, я, кажется, догадалась! — сказала Минорис. — Письма мы будем кромсать, а клочки развевать над рекой. Да?

— И вовсе нет! — оскорбился Папирус. — За кого вы меня принимаете?

Он выловил ножницы из ящика с инструментами и приступил к таинственному обряду. В иллюминатор светила только тощая луна, поэтому Таймири долго не могла понять, что же Папирус вытворяет с ее письмом. А письмо претерпевало метаморфозу. За считанные минуты оно превратилось в элегантный бумажный самолетик с надрезами на крыльях и хвосте.

— Далеко полетит, — умиротворенно предсказал Папирус. — Подойдите, не бойтесь! Пустим его в окно.

— И вы полагаете, что письмо попадет к адресату? — скептически спросила Таймири. Ее тоскливая мина не укрылась от наблюдательного взгляда Папируса.

— Сомневаетесь? А я вам скажу, что тут всё дело в ловкости рук и кое-какой сноровке.

С такими словами он запустил самолетик, и тот плавно заскользил над водой.

— Говорил же, далеко полетит, — обрадовался Папирус. Когда белое пятнышко планера растворилось во мгле, его неожиданно потянуло на откровенность.

— Знаете, благодаря вам во мне ожила надежда, — сказал он, не отрываясь от иллюминатора. — Я всегда считал, будто у таких как я, ну, не совсем нормальных, друзей быть не может. А вы первые, кто спустился ко мне в трюм не за бочонком пива. Я думал, дружат только с теми, кто находчив и меток на словцо. Меня презирали, потому что я отличаюсь, потому что не люблю шумных сборищ. Но теперь, когда у меня появились единомышленники… То есть, я хочу сказать, единомышленницы…

Тут он обернулся и обнаружил, что всё это время говорил в пустоту.

— Обидно, правда? — обратился Папирус к своей связке писем. — Ну, ничего. Переживу. Ведь в рубке по-прежнему целая кипа бумаги, да и ручка у меня живучая. Я справлюсь.

И он принялся складывать очередной бумажный «боинг». Все на судне лягут спать, а Папирус будет пускать самолетики из трюмного иллюминатора до глубокой ночи…

[1] Ватервейс — крайний пояс палубного настила, идущий параллельно борту.

[2] Кома — в физике — искаженное изображение в оптических системах, проявляющееся в том, что точка приобретает вид несимметрического пятна; разновидность аберрации.

Левый борт яхты скользил почти вровень со стеной из ледяного шпата. Вот-вот останется без обшивки. Зато Таймири могла сколько угодно любоваться собой. Чем скала не зеркало? До пузырьков да звездочек в глубине окаменелого цунами ей дела не было.

Любовался отражениями и Остер Кинн. Сперва своим (ничего не скажешь, хорош!), потом отражением Таймири (тоже хороша, но вот если бы не вертелась…). В итоге, его околдовали те самые звездочки и пузырьки, на которые Таймири не обратила внимания. Они соединились в гигантское причудливое ожерелье и тянулись вдоль утеса нескончаемой гирляндой.

— Экие бусы! Великанше в пору! — присвистнул он.

— Что еще за бусы? — обернулась та.

— Погляди дальше своего носа — увидишь.

Таймири сделалась мрачнее тучи. С раннего утра — и уже читают нотации. Она нарочно заградила Остеру Кинну вид, тряхнула шевелюрой и даже приготовила колкий ответ. Но тут случилось нечто из ряда вон выходящее. Их обоих по-настоящему околдовали.

Таймири вдруг перенеслась на заснеженную вершину горы, а Остера Кинна с головой окунули в холодный и таинственный океан. Но, собственно, на него голос Эдны Тау всегда так действовал. Когда она пела, индейский вождь племени Знойной Зари впадал в транс, а бравые воины (если они, конечно, находились в пределах лагеря) начинали плакать, как дети.

Остер Кинн прислушался.

— Лотоса цветы

Утром раскрываются

С росчерком зари.

Коль в постели ты,

Встать не запрещается.

Встань да посмотри, — разливалась в воздухе песня. Несомненно, голос принадлежал Эдне Тау. Но что она забыла в бурной реке Стрилл?

— Облака игристые,

Лепестки волнистые,

В небе расцвели.

Стали частью лотоса,

Что вплетает в волосы

Солнце исстари…

Индианка плыла в каноэ навстречу яхте и безмятежно рыбачила. А рыбы у нее скопилось видимо-невидимо! Стало быть, и рыбу песня заколдовала.

— Вот ведь хитрюга! Запрещенные методы применяет! — не выдержал Остер Кинн. — Эй, Эдна Тау! Я узнал тебя!

Его оклик застал индианку врасплох. Выронив удочку, она устремила на него долгий и пристальный взгляд.

— Ах, друг давнишний, ты ли это?! — с акцентом воскликнула она. — Когда в последний раз с тобою мы курили трубку мира?

— Да уж не помню! А ваш вигвам? Он цел?

— Еще бы! Хотя после битвы с Бурыми Року в поселении сгорело много хижин.

Таймири с любопытством перегнулась через мостик. Долго они будут еще так любезничать?

— Давай, взбирайся к нам! Каноэ пустим сзади! — крикнул Остер Кинн, приставив ладонь ко рту. Весьма разумное решение. Течением челн уносило всё дальше, и Эдна Тау подналегла на короткое весло, чтобы пристать к кормовой части судна. Остер Кинн сбросил ей конец веревки.

У индианки были узкие карие глаза, а за спиной болтались две иссиня-черные косички. Ее смуглое лицо менялось подобно трепещущему пламени свечи: она умела разговаривать молча. И когда Таймири закончила привязывать каноэ к такелажной цепи, то застала в самом разгаре живейшую беседу: